Радин - Лена Элтанг

Теперь можно еще раз позвать Лизу в чайную, подумал он, расправляя банкноту с барочным мостом. Сидеть там, пить чай с сердитой Лизой, смотреть в сизый крапчатый холод зрачка – это все, чего я хочу. Хочу быть Болванщиком, для которого чаепитие длится бесконечно.

Возьмись я писать роман об этой истории, непременно сравнил бы себя с королем Витторио Амадео, висящим на ремнях в деревянной машине. Чтобы машина двигалась, следовало крутить огромные колеса, но руки у короля ослабели, и он вечно ждал, чтобы ему помогли. Мне тоже все время помогают, подталкивают, но я все никак не доеду до собственной комнаты. Хотя можно посмотреть на это иначе: мне мешают, вставляют в колеса палки, а я потихоньку продвигаюсь.

Трамвай немного притормозил возле музея, и Радин спрыгнул с подножки. Лиза была права, когда сказала: вы все равно не разберетесь. Куда пропал тетрадный вор, назвавшийся Салданьей? Для чего он отправил меня в галерею с текстом, похожим на монолог пожарника из «Лысой певицы»? Чем больше рыжиков, тем меньше кочерыжек!

Радин сам не заметил, как дошел до поворота в Старый город, здесь было темнее, чем на набережной, фонари еще не зажглись. Почему я не сказал Лизе, что ее парень погиб? Я должен был найти слова, чтобы все описать: свитер, который был выбран с той же целью, с какой фокусник размахивает красным платком, телефон, оставленный на клумбе, и замешательство человека, ждущего дублера в условленном месте.

На площади Радин выкурил сигарету, глядя, как старики играют в петанк. Один из играющих показался ему похожим на Мендеша, сизый загар, твидовая кепка, он хотел окликнуть его, но понял, что ошибся. Завернуть бы сейчас под мост и распить с клошаром бутылочку, думал Радин, проходя мимо крыльца винотеки, где хозяин зажигал смоляные факелы. А еще лучше – вернуться в калабрийское лето, полное птичьего шума и озарений, в то самое лето, где я выдавал себя за двух людей сразу, а сам был кем-то третьим, прохладным и удачливым в любви.

Поговорив с консьержкой о погоде, Радин отпер дверь, зашел на кухню и сразу сел к столу. Слишком быстро я их всех полюбил, думал он, открывая тетрадь. Вечно я бросаюсь своей реальности на грудь, зачарованный новой главой или эпизодом. Это всего лишь люди, их любить совершенно не за что. Как писал один немец, комедия – это зловредные слуги, хвастливые юноши, старческая скаредность, а трагедия – это смертельные удары, отчаяние, кровосмешение, война и мятеж.

Похоже, эта история больше смахивает на комедию, от трагедии же в ней только отчаяние. Отчаяние владело Гараем, лежавшим на больничной койке, оно заставило его вынуть катетер из вены и податься неведомо куда. Отчаяние заполнило голову мальчишки, не сумевшего выплыть из холодной реки. Отчаяние выгнало Понти из виллы, издали похожей на гору сияющей соли. Отчаяние заставило кого-то убивать, как Самсон, разрушающий дом филистимлян во гневе своем, и этот кто-то ходит рядом и, скорее всего, недавно смотрел Радину прямо в лицо.

* * *

По дороге домой он купил табаку и пакет орехов, который в пекарне называли студенческим завтраком. В табачной лавке его не узнали, зато булочник подмигнул, вручил лотерейный билетик и сунул в пакет шоколадную сливу для Сантос. Заглянув в окошко консьержки, чтобы передать подарок, Радин увидел на столе почти сложенную головоломку.

– Не могу закончить верхний угол, – пожаловалась она, – похоже, мне продали бракованный экземпляр, здесь должна быть птичка, видите кончик крыла? А ее нет!

– Вижу. – Он наклонился над картинкой, изображавшей горшок с гибискусом. – Тут не хватает двух квадратиков. Может, вы их уронили?

Он вошел в чуланчик, опустился на колени и заглянул под стол, отметив, что под сломанной ножкой лежала стопка рекламных буклетов. Один из квадратиков нашелся возле ноги сеньоры, обутой в меховую туфлю, второй пропал бесследно. Сантос приложила находку куда следует и радостно воскликнула:

– Так это был шмель! Такой большой!

Поднимаясь в мансарду, Радин встретился с соседом, которого раньше не замечал, и тот кивнул ему как старому знакомому. Наверное, видел меня на галерее, подумал Радин, кивая в ответ, значит, это у них детские вещи на веревке сушатся. В лиссабонском доме со мной не здоровались, хотя мы прожили там четыре года и честно платили ясак за уборки и починки. Порту совсем другой – с виду сухой и значительный, как позвонок древнего животного, а приглядишься – у тебя уже куча знакомых, и весь квартал знает тебя по имени.

Однако уезжать все равно придется, думал он, сидя на подоконнике и глядя, как первые капли дождя падают на карниз. Варгас скоро выставит меня отсюда. Крамера искать бесполезно, он в какой-нибудь Патагонии пингвинов переворачивает. Художник умер два раза и дважды погрузился на илистое дно реки. Его однокурсник в бегах.

Радин вытряхнул из пакета остатки орехов и разложил их на подоконнике. Вот фисташка, несокрушимый орешек. Если она расскажет полиции, что Понти был убит в декабре, ей придется выкладывать всю историю до конца. Над ней будет смеяться весь город, а в Порту смеются долго и зло. Поэтому Варгас молчит.

Вот арахис, соленый от страха. За оградой виллы арахис увидел двух людей, несущих труп к обрыву, услышал всплеск, бросился к машине и удрал. Понти в мастерскую не вернулся, и стало ясно, что он убит, а тело его на дне реки. Боги над ним посмеялись, сказал арахис в больничной палате. В тот день я не понял, что он имеет в виду.

Радин очистил пару ядрышек и смахнул шелуху в пакет, где еще оставались орехи. Изумрудец вынимает и в мешочек опускает; и засеян двор большой золотою скорлупой. Будь здесь Урсула, она бы поморщилась. Но ее здесь нет. И я чертовски этому рад.

Зачем Гарай рассказал мне о женщине, волочившей мусорный мешок по траве? Затем, что он в ярости. Он преодолел свой страх, напитался веселой дерзостью, предлагал ей бежать, готов был скрываться в горах Сьерры, одна судьба у наших двух сердец, замрет мое – и твоему конец, а его отослали прочь, как бродягу. А потом подали стакан с отравой.

Он был не столько испуган, сколько разгневан. Сидя в банном халате на краю кухонного стола, он говорил о Понти без умолку, будто выплюнул войлочный комок, забивавший ему горло. В академии, сказал он, мы шли голова в голову, а потом Шандро нашел какое-то feitiço, вроде петушиного пера, и стал объектом желания, понимаешь?

Если верить Гараю, то покойный не был ни гением, ни человеком чести. Только вот верить ему не стоит. Когда я слышу, что люди искусства рассказывают о других людях искусства, то вспоминаю богемский лук для стрельбы по воробьям. Слухи об этом луке распускал Вагнер, который за что-то ненавидел Брамса: из этого лука Брамс якобы расстреливал кошек из окна своей венской квартиры. Чтобы хищно записывать в нотную тетрадь их предсмертные стоны. Вдохновлялся так, скотина.

Доменика

В тот день все пошло не так с самого утра. Сначала индеец уронил одну из картин прямо в холле, разбил плитку и саму картину попортил. Отлетела фанерная плашка, закрывавшая изнанку, и пара гвоздей закатилась неизвестно куда. Я сама виновата, не стала нанимать грузчиков, боялась, что пойдут разговоры. Велела Гараю найти фургон и припарковаться на заднем дворе, чтобы они с индейцем перетаскали все без лишнего шума.