Я дрался с самураями. От Халхин-Гола до Порт-Артура - А. Кошелев

До начала боевых вылетов оставалось немного времени, чтобы хоть как-то освоиться на местности — ведь на выданных нам картах (очевидно, из тех же соображений секретности) все надписи были на китайском языке, которого никто из нас не знал, и пришлось спешно учиться ориентироваться по конфигурации рек. Поскольку радиостанций на бомбардировщиках тогда еще не было, особое значение придавалось слетанности экипажей в группе — ведомые должны были понимать ведущего без слов, — поэтому летчиков, плохо державших строй, без крайней необходимости к полетам старались не допускать.

19 мая 1938 года наша группа получила первое боевое задание — разбомбить японскую переправу через Хуанхэ. Однако мне в этом вылете участвовать не довелось — как назло, у моего бомбардировщика забарахлил мотор, и вместо боя меня отправили на запасной аэродром, где наши самолеты должны были дозаправиться на обратном пути. Выделили мне переводчика и какой-то допотопный американский аэроплан с китайским пилотом — помнится, мы втроем еле втиснулись в этот гроб. Но ничего — добрались до места, подготовили средства заправки, сидим ждем — а наши бомбардировщики всё не возвращаются и не возвращаются. Я уже от беспокойства места себе не нахожу. И только под вечер выяснилось, что из-за тяжелых метеоусловий наша группа на обратном пути вынуждена была совершить посадку на другом аэродроме, а многие и до него не дотянули, садились где придется, «на брюхо». Переводчику приказано было лететь им навстречу (уже не помню, зачем), а мне — возвращаться на базу по железной дороге, в сопровождении китайского солдата. Делать нечего — идем на станцию, солдат жестами предлагает взять рикшу, я, конечно, отказываюсь: ездить на рикшах нам было запрещено категорически, да мы и сами ни за что не согласились бы, подобно каким-нибудь колонизаторам, использовать человека как тягловую скотину — не то воспитание. В общем, добрели мы до станции — и вот тут-то я впервые по-настоящему осознал, как много мы значим для китайцев… На перроне, запруженном беженцами, творилось нечто невообразимое — дикая толчея, какой-то человеческий муравейник, люди буквально по головам лезут в поезд — не только в двери, но и в окна — ор, ругань, детский плач… Но стоило моему сопровождающему что-то прокричать, указывая на меня, — наверное, что я иностранный доброволец, приехавший им на помощь, — и вся эта, казалось бы, совершенно неуправляемая толпа мигом расступилась и пропустила нас к почтовому вагону. Хорошо помню, какими глазами смотрели на меня эти люди, с какой надеждой… Многие улыбались… Наверное, именно тогда эта чужая война стала для меня своей…

А на следующий день, добравшись до Ханькоу, я узнал, что мы понесли на этой войне первые потери. Из первого же боевого вылета не вернулся экипаж Жоры Велигурова — погибли все, никто не спасся. Я хорошо знал Жору, мы жили в одном подъезде, дружили семьями — представляете, каково мне было сообщать его жене о смерти мужа… Она не могла даже прийти поплакать на его могилу — Жору похоронили в Китае, недалеко от города Аньцина. И сколько таких могил оставили мы на китайской земле…

Но долго горевать у нас просто не было времени. Уже через пару дней мы вновь получили приказ бомбить японскую переправу через Хуанхэ в районе Сиани. Это задание стало моим боевым крещением. Вылетели тройкой, без истребительного сопровождения; я шел правым ведомым. Погода снова была неважная — низкая облачность, дождь. Но на подходе к цели развиднелось, и я разглядел внизу, возле переправы, большое скопление японских войск. Отбомбились удачно, несмотря на вражеские зенитки. Я тогда впервые оказался под обстрелом — прежде и представить себе не мог, что разрывы зенитных снарядов слышны даже в кабине, сквозь рев двигателей. В общем, не зря нас учили, что летчику-бомбардировщику при заходе на цель нужны железные нервы. Истребитель — тот может хотя бы маневрировать подогнем, а нам нельзя сворачивать с боевого курса ни при каких обстоятельствах: малейшее отклонение — и бомбы лягут мимо цели. Вот и превращаешься в легкую мишень: ползешь по небу, как сонная муха, выдерживая заданный режим полета, пока штурман колдует над прицелом, — а по тебе бьют из всех стволов.

Но правду говорят — новичкам везет: в тот раз мы отбомбились без потерь. Хотя не буду врать, что мой первый боевой вылет прошел совсем гладко — на выходе из атаки, едва миновав зону заградительного огня, я угодил в плотные облака и потерял ведущего. (Особой моей вины в том не было — попав под обстрел зениток, следует рассредоточиться, чтобы осколки одного снаряда не поразили сразу нескольких машин, да и в облаках не ходят плотным строем из-за угрозы столкновения.) Оставшись в одиночестве, я решил возвращаться, но погода все ухудшалась, так что еле дотянул до запасного аэродрома. И все-таки задание мы выполнили — переправу разрушили и вернулись хоть и поодиночке, зато без потерь.

Потом начались обычные боевые будни — мы бомбили наступающие японские войска и боевые корабли, мосты и аэродромы, часто летали на разведку. Причем, как правило, действовали без истребительного прикрытия — считалось, что наши бомбардировщики обладают достаточной скоростью, чтобы оторваться от любого преследования, и достаточно хорошо вооружены, чтобы в случае необходимости, действуя в плотном строю и прикрывая друг друга перекрестным огнем, самостоятельно отразить любую атаку.

На самом деле, все было не совсем так. Наш бомбардировщик СБ действительно превосходил в скорости основные японские истребители И-95 и И-96, однако их новейшие машины И-97, способные разгоняться до 450 км/ч, уже могли нас «достать». Да и в воздушном бою шансы японских перехватчиков были предпочтительнее. При встрече с ними следовало любой ценой сохранять строй и огневое взаимодействие между экипажами, потому что поодиночке мы становились для них легкой добычей. И если кого-то из наших все же подбивали и он начинал терять ход и отставал от группы, мы уже ничем не могли помочь — приходилось бросать его на произвол судьбы, а самим сцепив зубы лететь дальше. Главное было выполнить задание. Вот такие ситуации — самое тяжелое в работе летчика-бомбардировщика.

Так что если вам скажут, что на войне ко всему привыкаешь, даже к потерям, и что-де это не душевная черствость, просто иначе не выжить, — не верьте: есть вещи, к которым привыкнуть невозможно. Никогда не забуду тот боевой вылет на штурмовку японских кораблей на Янцзы в районе Аньцина, когда погиб экипаж лейтенанта Москаля. Мы шли двумя пятерками — как обычно, без сопровождения. Задание было сложным — японцы всегда хорошо прикрывали свои суда: и зенитной артиллерией, и авиацией. Так было и на этот раз: уже на подходе к цели нас атаковали истребители, потом мы попали под ураганный обстрел с земли, а едва отбомбились — пришлось выдержать еще один воздушный бой. Несмотря на то что мы шли в тесном строю, защищая друг друга, паре японских истребителей удалось прорваться сквозь наш заградительный огонь и подбить бомбардировщик Москаля — тот стал терять скорость и понемногу отставать от группы; потом выпали из гнезд шасси — совсем плохой признак: значит, повреждена гидравлика. Обреченный самолет, снижаясь, повернул в сторону гор — попробовать затеряться на их фоне. Конечно, все мы понимали, что шансов у ребят никаких — от японских истребителей им теперь не уйти. Больше их никто никогда не видел. Позже до нас дошли слухи, что где-то в горах, в этом районе, разбился русский бомбардировщик… Я до сих пор помню свою ярость и стыд, когда оглядывался на отстающий СБ и не смел сбросить обороты, помню, как матерился мой штурман, как скрипел зубами от бессилия стрелок… Сколько лет прошло — а забыть этого не могу…