Шахматы без пощады: секретные материалы... - Виктор Корчной

Я выиграл первую партию и в нескольких последующих партиях обезвредил домашнюю подготовку, дебютные построения моего юного соперника. Критический момент наступил в 6-й партии. Я заметил за собой уже в те годы: если напряженная партия откладывалась, мне было трудно анализировать отложенную позицию. Несколько человек, включая Романишина и Белявского, указали мне на грубые ошибки в анализе отложенных с ними партий. 6-я партия матча после интересной борьбы была отложена в позиции с небольшим перевесом Каспарова. Я со своими помощниками плохо проанализировал положение. При доигрывании перевес черных стал виден невооруженным глазом. У белых все еще была ничья, но единственным способом. Я его не заметил… Воодушевленный победой, Каспаров стал выигрывать одну партию за другой и вскоре закончил матч. Со счетом 8:4.

Как я вскоре узнал, очень расстроился за меня Карпов. Выглядело так, считал Карпов и люди из его штаба, будто я сплавил матч! Вынужден защищаться от домыслов: я серьезно готовился к матчу, боролся, как всегда, в полную силу, со мной в Лондоне находился и психолог. Я не люблю объяснять свои неудачи малопонятными, второстепенными факторами. Но следующую точку зрения мне излагали после матча многие люди. Если я вбил себе в голову, что больше никогда не буду играть матч с Карповым, то подсознательно бороться с Каспаровым мне было действительно трудно. Ведь победитель матча выходил на Карпова…

Помимо матча с Каспаровым, еще одно происшествие в Лондоне. Вечерком мы прогуливались по улицам с психологом. И однажды к нам подбежали двое юношей в спортивной обуви, выхватили у меня из рук сумочку с деньгами, банковскими карточками, паспортом и другими документами и на спринтерской скорости оторвались от нашего преследования. Через пару дней я зашел в полицейский участок узнать, не подбросили ли им какие-нибудь документы. «К сожалению, ничего нет», — сказал офицер полиции. «Ну да, это моя вина, — сказал я. — Я должен был быть более бдительным, гуляя по улицам Лондона». «Сожалею, — отпарировал офицер, — что, гуляя по улицам Лондона, вы должны быть бдительны…». Хм, я действительно стал бдительнее, но спустя 20 лет история повторилась, на этот раз в пригороде Парижа, Энгьен-ле-Бене…

5 июля 1976-го года я вылетел из Москвы в Амстердам. Чтобы не вернуться. 4 июля 1982 года моя семья вылетела из Москвы в Западную Европу. Почерк советских властей. Они охотно держали в своих железных объятиях людей, задумавших уехать — кого 6, кого 8 лет. Никакие просьбы о помиловании на них не действовали. Как решили, так и исполнили. Хотя, с другой стороны, в документах о моей семье, подписанных лично Андроповым, тогда начальником КГБ, напоминалось, что семьи невозвращенцев не выпускаются вообще. А тут пробились…

Сначала семья собиралась прибыть неделей раньше. Я освободил предполагаемый день приезда от всяких работ. Не знаю, была ли это инициатива властей или членов семьи, но день приезда отложили на неделю. На этот раз я не смог освободиться — у меня был сеанс. В аэропорту Вены приехавших встречал мой адвокат; это дало основания людям, в том числе и моему адвокату, говорить, что я нарочно отказался встречать семью.

Итак, приехали жена Белла, сын Игорь, моя приемная мать Роза Абрамовна. Ну, и собака Утан — это я когда-то придумал ей такое имя, без задней мысли скомпрометировать председателя ООН. Поселились временно в доме адвоката. Я продолжал жить в Волене, регулярно навещал их.

Как мне объяснили опытные люди, самые серьезные испытания семьи на прочность — это тюрьма и эмиграция. Мы переписывались с женой эти 6 лет, но с каждым годом все реже. Естественно — что бы мы ни предпринимали, она и я, мы делали это порознь, без согласования друг с другом. Я не мог их покинуть, брошенных на произвол советских властей, но на самом деле единой семьи уже не существовало. Идею ехать в Штаты, в Манхеттен, осуществить не удалось. В посольстве США им дали понять, что политическое убежище дается человеку единственный раз. Как только они вступили на территорию Швейцарии, им, членам семьи беженца, предоставлено убежище правительством этой страны. В Штаты их, конечно, могут впустить, но лишь как членов семьи высококвалифицированного работника. Впрочем, учитывая последовавшие вскоре события, покидать Швейцарию и не следовало.

После временного пребывания в Цюрихе семья переехала в Лозанну; в Ленинграде сын обучался в школе с усиленным изучением французского языка, в этом университетском городе он собирался продолжить образование. Действительно, в 1983 году он поступил в университет на факультет физики. Закончил его с успехом в 1988 году.

А у меня с женой начался бракоразводный процесс. Он проходил во французской части Швейцарии, в городе Морж, продолжался почти три года. Что касается Розы Абрамовны, то по зрелом размышлении она решила отправиться в Израиль — в ее возрасте учить иностранные языки было трудновато, а в Израиле, куда прибыло уже свыше 200 тысяч переселенцев из СССР, русский язык занял почетное место.

После развода Белла начала работать — выучив французский язык, она занялась переводами на русский. Но через несколько лет она заболела. Болезнь ее — амиотрофический латеральный склероз, известный в Штатах как Laugerigs disease, одна из неизлечимых. Ее состояние быстро ухудшалось. В журнале «New in Chess» я прочел интервью Мекинга. По-видимому, у него было что-то похожее; врачи отказались лечить его, но как-то ему удалось выжить, выздороветь. Я послал Белле это интервью, посоветовал написать Мекингу письмо. Обмен информацией с Мекингом был бы ей важным подспорьем. Похоже, она не воспользовалась моим советом. В 1995 году она умерла.

По прошествии полутора десятков лет треволнения, недоразумения, обиды в наших отношениях с сыном уступили место родственным связям. Вдвоем мы слетали с ним в Израиль в мае 1999 года на похороны его бабушки, няни и друга, моей приемной матери — Розы Абрамовны…

Серый день какой-то выдался. Середина ноября 1979 года, праздники закончились. Мать уехала, уведя за собой «хвост». Непонятно все же — то ли на самом деле за нами охотятся, то ли дурака валяют. Как всегда, мать объявилась конспиративным телефонным звонком: «Ребята! Я у подруги забыла зонтик и собираюсь за ним заехать. Буду у вас через полчаса». А вообще-то надоело скрываться. Полтора года метаний по стране. Под конец я почти и не прятался. Жил в доме МИД на Фрунзенской набережной, где отставные шпионы сидели на скамеечке перед входом и следили за всеми, кто входит и выходит.