Шахматы без пощады: секретные материалы... - Виктор Корчной

Пока суть да дело, начали учить немецкий. Отец остался в Голландии, но потом переехал в Германию — в любом случае, немецкий не помешает.

Пессимисты оказались правы. После нескольких месяцев ожидания пришел вызов в ОВИР. Сидевшие там ответственные товарищи сообщили, что нам в нашей просьбе отказано. «Почему?» «Ваш отъезд нецелесообразен». «Что же теперь делать с институтом, из которого пришлось уйти? И с армией?» «Пусть сын осудит отца в прессе, откажется от попыток покинуть Советский Союз — и мы с радостью примем его обратно в институт. Иначе — увы. Ведь желание учиться в системе высшего образования нашей страны несовместимо с желанием ее покинуть». «А то, что теперь грозит призыв в армию — это совместимо с желанием покинуть страну?» Ответственные товарищи развели руками. Ведь в этом и состоял их замысел. Из института в то время в армию призвать было нельзя. Армия же закрывала путь к отъезду. Было очевидно, что разыгрывалась простенькая комбинация: после армии навесить секретность и надолго закрыть возможность эмиграции. Не подкопаешься: секретность — она и в Африке секретность!

Осенний призыв 1977 года я проскочил. Теперь, когда появилось много свободного времени, начал учить английский. Германия Германией, а ехать надо в Штаты! Стал ходить в группы «погружения», читать бестселлеры на английском (сначала со словарем, затем довольно быстро — без). К весне 1978 с английским все было в порядке.

В мае 1978 года грянуло: меня вызвали в военкомат и вручили повестку. Оставаться дома было нельзя — а вдруг придут и силой потащат на призывной пункт? За последний год среди наших друзей и знакомых появились отказники, годами ожидающие разрешения на выезд из СССР и знающие все «приколы» властей.

Игра в прятки началась в самом Ленинграде — скрывался я у знакомых сначала в Купчино, потом — на Выборгской стороне. Главное было — не появляться на Васильевском острове, где я жил. Искали меня, похоже, без особого усердия. В июне я даже решил снова наведаться домой. В ту же ночь раздался звонок из Швейцарии. Отец — ну как не поговорить!? На всякий случай, сразу после этого я опять ушел из дома. А в пять часов утра, по рассказам матери, в нашей квартире раздался звонок: пришли из военкомата. За домом следили.

Через несколько дней мы с бабушкой уехали в деревушку в Латвии, от греха подальше. В июле 1978 года в Багио начался матч на первенство мира по шахматам, и я по вечерам, выходя на прогулки, слушал сообщения о нем по Би-Би-Си, прижав к уху коротковолновый приемник.

Позже я переехал в Эстонию, в университетский город Тарту. Там я провел месяц с небольшим у наших друзей, преподавателей тартуского университета. Супруга, Лариса Ильинична Вольперт была трижды чемпионом СССР по шахматам среди женщин, входила в сборную Союза. Когда-то они вместе с отцом играли в одной команде, много общались на шахматной почве, и мать, перебирая возможности спрятать меня, не ошиблась.

Жил я в рабочем кабинете хозяина дома, где все стены заполняли книги — проза, поэзия, история. Протянешь руку — тут тебе и Пастернак, и Ахматова. Заодно я еще бессовестно пользовался тем, что хозяин, Павел Семенович Рейфман, был вынужден заходить в свой же кабинет. Слово за слово — и получалась не менее чем часовая беседа (скорее, монолог, так как я, разинув рот, слушал) об истории российского и советского государства, политике, журналистике и цензуре. Лариса Ильинична, заядлая пушкинистка, тоже с удовольствием просвещала заезжего неуча разговорами о Пушкине, Стендале и связях русской и французской литературы.

В Тарту чувствовал себя как бы немного на Западе. Многие говорят не по-русски, да и атмосфера не такая совковая, как в остальной стране.

Наконец, приехала мать, и мы стали собираться в Москву. Павел Семенович посоветовал дать пресс-конференцию для западных СМИ, сообщил адрес своего московского знакомого, Жени Габовича.

В Москве я остановился у друзей матери по работе, Пейсиковых, а сама мать — у своих институтских однокурсников, Али и Марка. После долгих колебаний она решилась-таки пойти в гости к Габовичу. Тот сразу же обзвонил всех знакомых зарубежных корреспондентов и назначил дату пресс-конференции. У бедной матери аж челюсть отвисла. Но делать нечего — надо выступать. Естественно, первый блин получился комом. В нескольких километрах от места встречи с журналистами я узнал по «голосам», что пресс-конференция состоялась, что у нас все в порядке (интересно, а я от кого тут, как зайчик, бегаю?), а выступила мать лишь для того, чтобы подтвердить — да, мы желаем выехать, но нас не пускают. Все.

Расслабившись после встречи с журналистами, мать забежала к Але с Марком, а потом решила отправиться ко мне. Хорошо, что Марк ее сопровождал. В пустынной развороченной клумбе рядом с домом друзей копались двое «садовников». Марк посадил мать в свою машину — и у машины тут же появился «хвост». Скорее всего, КГБ не столько искало меня, сколько пыталось проследить, с кем из западных журналистов мать попробует вступить в контакт, чтобы по возможности этому помешать. Стало ясно, что ей лучше вернуться в Питер. По дороге на Ленинградский вокзал «Запорожец» Марка заглох на Ленинском проспекте. Начала образовываться пробка. Недовольные водители, матерясь, выскакивали из машин. Из двух «Волг» следовавших, как выяснилось, за машиной Марка, вылезли несколько человек в штатском. Они прикрикнули на опешивших водителей, помогли запустить «Запорожец» и, уже не прячась, эскортировали мать до самого поезда на Питер.

Что делать дальше — было неясно. Через знакомых мы выходили даже на дочь Брежнева (было известно, что она не гнушалась взятками и могла многое провернуть), но получили ответ: наше дело — политическое, зашло слишком далеко, и помочь она не может. Как потом выяснилось, и Карпов перед матчем в Багио просил в верхах, чтобы нас выпустили. К тому времени отец уже был с Петрой Лееверик, и Карпов с советниками считали, что выпустить семью перед матчем или во время его — лучший способ сорвать игру противника. Но и Карпову ответили отказом, посоветовав справиться своими силами. Получалась оригинальная ситуация — власти считали, что я обязательно должен отсидеть, а потом можно будет разговаривать. На их условиях… Я же надеялся, что удастся выехать до того, как посадят. Так прошло почти полтора года. По доходившим до меня сведениям, в своих выступлениях Александр Рошаль говорил: «Мы знаем, где сын Корчного, и когда потребуется — арестуем».

Рошаль оказался хорошо осведомлен. Приближалась жеребьевка матчей претендентов следующего цикла, и тут-то меня арестовали. Как я подметил, часто пакости со стороны властей были приурочены к какому-нибудь событию шахматной жизни с участием отца. То жеребьевка, то какой- нибудь матч против совков. Арест был и местью невозвращенцу, и превращением меня в заложника, угрозой, что в случае необходимости со мной могут сурово расправиться.

Итак, круг замкнулся. Я снова в Питере, на Васильевском острове, в отделении милиции, километрах в пяти от дома. Мать с бабушкой наверняка не знают, что я рядом. Волнуются.

Сняли отпечатки пальцев («поиграли на пианино»). Пришел «воронок», набитый под завязку, и меня повезли в Кресты. Наконец, очутился в камере. Ничего камера, всего шесть человек на четыре места. Окна, правда, закрыты двумя рядами наклонных металлических пластин — так, что даже в щелку не глянуть, как там снаружи. Через две недели после ареста по радио сообщили о том, что «ограниченный контингент» советских войск вошел в Афганистан. Да, в тюрьме-то становилось безопаснее, чем в армии!