Принц Модильяни - Анджело Лонгони

– Я сказала – я ухожу!

– Голая?

– Да, мне все равно!

– Тогда я пойду с тобой.

Я начинаю раздеваться.

– Что ты делаешь?

– Раздеваюсь. Если ты голая, я тоже хочу быть голым.

Кики открывает дверь и выходит.

– Подожди, я сейчас!

Я снимаю одежду и иду за ней. Я еще слышу ее шаги, она спускается по лестнице, – и только сейчас мне приходит в голову, что хозяйка может сидеть за стойкой у входа. Я не успеваю это обдумать, как слышу знакомый рычащий голос с упреками в адрес Кики:

– Куда вы собрались?

– Я ухожу.

– Голая?..

– Голая!

– Остановитесь! Это приличный пансионат. Вы не выйдете отсюда голая!

– И кто меня остановит? Вы?

В этот момент я подхожу к ним. Хозяйка смотрит на меня потрясенно.

– Синьора, в чем проблема?

Ее взгляд падает мне между ног.

– Боже мой!

Я ей спокойно улыбаюсь.

– Вы не можете выйти голыми из моего пансионата!

Я с наслаждением смеюсь и приближаюсь к ней, не прикрываясь.

– Почему?

– Синьор Модильяни, уберите эту… штуковину.

После этих слов шокированная женщина закрывает глаза руками. Кики пользуется моментом и выскальзывает за дверь. Я немедленно следую за ней.

– Подожди меня!

– Нет! Мне нужна моя одежда.

Мы стоим голые во внутреннем дворике, Кики ищет свои вещи возле изгороди. Я подхожу к ней и обнимаю ее сзади. Она нагибается, чтобы поднять пальто, но я ее держу, затем разворачиваю ее к себе, мне весело.

– Ты заметил, какое у нее было лицо?

– Она просто никогда не видела голого итальянца.

– Не хвастайся, в Париже она наверняка видела и получше.

– Ах вот как? – Мои руки становятся бесстыдными. – А ты? Ты видела получше?

– Естественно.

– Благодарю тебя. И ощущала получше?

Я наваливаюсь на нее, она напрасно пытается освободиться.

– Отпусти меня…

Я ее целую, поначалу она сопротивляется, но потом я чувствую ее язык у себя во рту. Предмет скандала с хозяйкой пансионата начинает изменять свою форму и размер. В мгновение я готов – и королева Монпарнаса тоже, судя по тому, что я скольжу внутри нее с предельной легкостью. Я двигаюсь, и она меня не отталкивает; она закрывает глаза, ее дыхание учащается. Я двигаюсь медленно, она шепчет мне на ухо:

– Модильяни, я знаю, что ты за тип, я умею распознавать мужчин…

– Мужчины были изгнаны из земного рая из-за такой женщины, как ты.

– Нет, из-за глупости такого мужчины, как ты. Очевидно, если яблоко предлагает женщина, то оно вкуснее.

Я начинаю двигаться быстрее; она запрокидывает голову, выгибает спину и, сбиваясь с дыхания, продолжает говорить.

– Вы, художники, возбуждаетесь… пока меня рисуете… представляете себе, что я беру в руку вашу «кисть»…

– Кики, мужчины – это твоя судьба.

– Разве это моя вина, что вы такие любопытные? Вы постоянно что-то ищете у меня между ног…

Теперь я двигаюсь очень быстро – и она тяжело дышит, впиваясь ногтями мне в лопатки. У нее наступает спазм, который я уже хорошо знаю; она достигает оргазма на несколько мгновений раньше меня.

Наши тела, наконец, разъединяются, и мы падаем на спину, глядя на небо и держась за руки. Только в этот момент мы замечаем, что несколько соседей наблюдают за нами, выставившись из окон, и среди них – хозяйка пансионата.

– У нас зрители.

– Тебя это удивляет? – Кики весело улыбается. – У меня всегда есть зрители.

Кики берет свое пальто и прикрывается, потом резко говорит глазеющим:

– Представление окончено! Можете быть свободны!

Потрясенные, развеселившиеся или безразличные, они по очереди исчезают из окон. Кроме хозяйки пансионата.

– Синьор Модильяни, вы здесь больше не желанный гость.

После этих слов она тоже исчезает за стеклом. Кики повторяет за ней с грустной улыбкой:

– Ты больше не желанный гость…

– Ерунда. Найду другое жилье.

Теперь Кики смотрит на меня с искренним беспокойством и гладит по лицу.

– Будь осторожнее… Я многих видела, оказавшихся в итоге под мостом Сены.

– Ты за меня переживаешь? Я люблю тебя, Кики с Монпарнаса!

– Ты никого не можешь любить, твоя душа полностью во власти искусства.

– Искусства, говоришь? Но я еще ничего не сделал.

– Ты не хочешь быть известным, не хочешь денег – ты просто хочешь быть Модильяни.

– Если я не стану великим художником, то должен буду покончить с собой.

– Вот видишь? Ты никого не можешь любить, ты идеалист. Твоя мечта – важнее твоей жизни. Но если твоя мечта приводит к тому, что ты не любишь даже себя, – что это за идиотская мечта?

Она сказала это очень серьезно, четко выговаривая слова, чтобы придать важность и глубину своей мысли. Я тронут ее беспокойством за меня.

– Мои руки испытывают больший голод, чем мой желудок. Если бы у меня был молоток, резец и камень, я бы мог насытиться.

– Скульптуры сложно продавать.

– Но они прекрасны.

– Горячий суп, бокал вина и чистая постель – вот что прекрасно. Если твое искусство может тебе это дать, тогда живи искусством. Я же предпочитаю жизнь.

Чем больше я его узнаю, тем больше начинаю ценить. Это единение молодости, красоты, жизненной силы и искренности. Особенно – искренности. Еще неизвестно, всегда ли это достоинство – быть слишком искренним; есть риск многих ранить. Однако Амедео иногда предпочитает промолчать, нежели соврать. Однажды он мне признался: «Кики, меня легко понять: если я молчу, это означает, что у меня нет мнения или я его еще не сформировал; я молчу, чтобы не врать».

Но в его длительных молчаниях есть что-то еще, какой-то секрет. Я заметила ему: «Ты все держишь в себе, особенно боль». Сначала он мне улыбнулся, а потом ответил: «Ты наблюдательная». Тогда я отметила, что замалчивание – тоже разновидность лжи. Он, как обычно, ограничился улыбкой, и потом сказал: «Замалчивание – это грех, который нам дозволен без наказания». После этого он меня поцеловал.

Я не очень поняла, что он хотел сказать, но у меня было ощущение, будто это хитрый и таинственный способ себя оправдать. С ним так сложно… Говорит, что он простой, но это неправда, он никогда не бывает понятным. Он все держит в себе. Его необходимо понимать постепенно, с большим терпением.