Принц Модильяни - Анджело Лонгони

Кики смеется и не воспринимает меня всерьез.

– Дорогой мой, художники используют кисть. Ты слишком хорошо выглядишь, чтобы использовать молоток и резец. Покажи мне свои руки.

Она подходит ко мне и берет мои ладони в свои. Смотрит на них со всех сторон, гладит и кладет их себе на лицо. Я чувствую ее нежную кожу, еще прохладную после ночной прогулки.

– Я так и знала. Эти руки никогда не работали, ни одной мозоли. Какой же ты скульптор… Ты аристократ.

Она снова гладит и чувственно прикладывает их к щекам.

– Мягкие… красивые… Еще и надушенные.

От столь близкого контакта у меня внутри разливается тепло, от живота к груди. Я чувствую себя вправе обнять ее и хочу поцеловать – но она, догадываясь о моих намерениях, смеется и отдаляется. Я иду за ней. Она играет со мной – возбуждает меня и сбегает.

– Если ты уже некоторое время живешь в Париже, должно быть, ты познакомился с художниками?

– Ты же видела меня сегодня. Я был с друзьями.

– Да, я видела. Ты друг Утрилло, бедного пьяницы с комплексом, что его мать более талантливая художница, чем он сам. Да еще она и гулящая.

Я снова приближаюсь, она убегает, продолжая говорить:

– Она была любимой натурщицей Лотрека. Говорят, что она не гнушалась ухаживаний этого карлика.

– Он правда был таким уродливым?

– Я слишком молода. Кто его видел, описывают его как человека, похожего на банку. Представлять свою мать совокупляющейся с Лотреком… Несомненно, это очень терзает Мориса.

Кики ведет себя так, будто играет на публику. Она шлюха – но остроумная, и ее забавляет возможность демонстрировать свой уровень осведомленности о художественной среде. Я защищаю своего друга:

– У Мориса очень тонкая душа, и он очень страдает.

– Да, особенно если его мать приводит в свою постель его друзей.

– Кики, я не понимаю. Ты строишь из себя моралистку?

– Когда строишь из себя моралистку, сплетни приобретают особую остроту. На самом деле меня утешает, что я не единственная в округе гулящая женщина.

– Мы с Морисом очень подружились.

– Это не сложно. Если ты оплатишь ему выпивку, он будет клясться в вечной дружбе. Он самый большой любитель выпить во всем Париже. В молодости синьора Валадон не очень им занималась, а он уже тогда страдал эпилепсией. Она поила его водкой, чтобы побороть судороги. И теперь бедняга не может обходиться без алкоголя.

Я пытаюсь прервать поток сплетен о Морисе и меняю тему:

– Ах да. Еще я познакомился с Пикассо.

Услышав о Пикассо, Кики выпрямляется, принимает позу танцовщицы фламенко и вздыхает.

– Ах, Пабло, ¡que hombre![25] Но он очень скупой. По крайней мере, со мной. С недавних пор он начал делать эти странные вещи, ты слышал об этом?

– О чем именно?

– Кажется, они это называют «кубизмом», вроде бы так говорят. Я это не понимаю и не хочу понимать.

Она перестает изображать танцовщицу фламенко и опирается на стол; ее лицо выражает разочарование – очевидно, она не любит Пикассо.

– Они хотят переосмыслить реальность. Они изображают людей сверху, снизу, большими, маленькими, – но все это вместе. На самом деле они не знают, что им делать с натурщицами. Чтобы рисовать такое уродство, натурщицы не нужны.

– Ты сказала – кубизм?

– Возможно, тебе тоже следует этим заняться, потому что это хорошо продается. Пикассо богат.

– Я не отношу себя к каким-либо течениям, я просто Модильяни.

– Значит, ты модильянист?

– «Модильянист»… Мне нравится!

– И со своим «модильянизмом» ты можешь себе позволить купить сыр, хлеб, копченую селедку и кусок мяса хотя бы раз в неделю?

– А ты? Можешь себе все это купить?

– Я – Кики с Монпарнаса. Мне нужно только немного лука, кусок хлеба и бутылку красного вина, и всегда находится тот, кто мне это предложит. Знаешь, у меня никогда не было своей комнаты. Но я никогда еще не спала на улице.

Теперь смеюсь я. Она может превратить отсутствие стыда в достоинство.

– Я тебя смешу?

– Очень. И это так хорошо…

– Почему? Ты никогда не смеешься?

– Редко.

– Тем хуже для тебя.

– Кики, ты удивительная. Но скажи, что за имя такое – Кики?

– Я не помню, кто меня так назвал. Мое настоящее имя – Алиса Эрнестина Прен. Но оно у меня вызывает отвращение, и теперь для всех я – Кики, королева Монпарнаса. Если мне нравится мужчина и он способен развеселить меня, накормить, напоить – то я счастлива. Что в этом плохого? Нужно же как-то жить.

– А это правда, что ты не носишь трусики?

Она подходит ко мне, улыбается и сразу же отступает назад, оглядываясь по сторонам.

– Вы, мужчины, такие предсказуемые… Вы все ведете себя одинаково.

– Я кажусь тебе похожим на тех двоих, которые тебя лапали?

– Ты просто более воспитан, но в конечном счете – ты хочешь того же самого. Я работала в казарме. Знаешь, скольких мужчин я видела?

– И что ты делала в казарме?

– Наводила порядок, убиралась, ставила новые подметки на солдатские ботинки…

– Тяжелая работа.

– Мы с матерью жили в нищете. У меня не было туфель, поэтому я тоже носила тяжелые ботинки.

Я подхожу к ней и смотрю на ее ступни.

– Зато сейчас на тебе изящные туфли на каблуках.

Она снова ускользает от меня.

– Потом я работала в хлебопекарне с рассвета до заката. Рабочие распускали руки, хотя я была еще ребенком. Они вели себя непристойно.

– А как ты защищалась?

– Я решила брать деньги за возможность на меня посмотреть. Я усвоила, что интерес мужчин приносит выгоду, и мне это нравилось.

– Ах, тебе нравилось?

– Так я решила стать более красивой и ухоженной. Я начала красить глаза, красить губы красной помадой, расстегивать верхние пуговицы… Я поняла, что для меня есть идеальная работа: быть натурщицей.

– Прекрасный выбор.

Она лукаво смотрит на меня.

– Еще я работала в типографии, сшивала страницы подпольного издания «Камасутры». Ты знаешь, что такое «Камасутра»?

Я чувствую, что моя национальная гордость уязвлена.

– Я итальянец! Я не нуждаюсь в этих вещах.

– Работать натурщицей для художников не особенно сложно. Все, что требуется, – находиться неподвижно в заданной позе; если у меня жажда, мне дают попить, если я голодна, меня кормят. Понимаешь? Конечно, художники потом претендуют на что-то большее, и если я хочу, чтобы меня снова позвали, то должна кое-что сделать…