Меч Ислама. Псы Господни. Черный лебедь - Рафаэль Сабатини

Но договорить ей не дали. Монна Аурелия уже была охвачена и ослеплена гневом. Взрыв последовал мгновенно:

– Я знаю эту историю, и нет нужды пересказывать ее. Незачем подслащать пилюлю. Вы говорите о позоре и оскорблении. Но что оскорбительного в предположении, что у Адорно хватило низости вступить в союз с убийцами собственного отца?

У герцогини перехватило дух.

– Боже мой!

Бледное лицо Джанны озарилось улыбкой сострадания.

– Это менее оскорбительно, чем мысль о том, что Просперо Адорно мог опуститься до обмана, о котором вы говорите.

– Наши точки зрения, естественно, расходятся, – был ответ. – Это обвинение я перенесу.

– Вы хотите сказать, что этот чудовищный слух – правда?! – воскликнула герцогиня.

На ее пылающем лице появилось выражение ужаса. На миг она лишилась дара речи, а когда заговорила, слова, казалось, душили ее.

– Вы сказали, что мы смотрим на вещи по-разному. Естественно. Я благодарю вас за такое признание. – Она резко поднялась. – Домой, дитя. Мы получили ответ.

Но с лица Джанны не сходила та же странная сострадательная улыбка.

– Это ложь, – со спокойной уверенностью проговорила она. – Позорная, бесстыдная ложь, имеющая целью ранить и унизить нас, вот и все.

Она медленно поднялась.

– Разве вы забыли, мадам, что ваш сын на войне? Полагали ли вы, что, если ему не суждено вернуться и опровергнуть эту нелепицу, память его будет навеки запятнана в глазах тех глупцов, которые поверят вам? Вы не думали об этом. Подумайте же сейчас и, во имя Бога, мадам, откажитесь от этой гнусной клеветы. Если ее источник – ненависть ко мне и желание поразить мое сердце, то все тщетно: вы жестоко просчитались, я не поверю вам, не предам Просперо.

Самолюбивая монна Аурелия говорила так со многими, но никогда не слышала подобных речей от других. Она побелела, глаза ее засверкали, дыхание стало судорожным.

– Вы предпочитаете благодушное неведение, не так ли? – Она резко рассмеялась. – Клевета, говорите? Ложь? Ха! Сколько пробыл Просперо в Генуе, что так и не выкроил время жениться? Что помешало ему? Вы знаете, как он сам объяснял недостаток пыла. Обдумайте же объяснения этого вялого влюбленного.

Лицо монны Джанны омрачилось, глаза стали похожи на две черные лужицы. Она заметно дрожала.

Уловив внезапную перемену, монна Аурелия вновь рассмеялась исполненным ненависти смехом.

– Теперь вы не станете говорить, что я лгу, не так ли?

Джанна шагнула к своей тетке и положила ладонь на ее руку, как бы ища опоры.

– Да, – сказала она упавшим голосом. – Мы получили ответ. Пойдемте.

Монна Перетта обняла Джанну и подтолкнула к двери. Уже на пороге супруга адмирала обернулась и бросила через плечо:

– Ваш сын, мадам, стоит своей флорентийской мамаши. Да поможет ему Бог быть таким, каков он есть, а вам – гордиться им.

Монна Аурелия не удостоила их ответом. Обе гостьи вышли. Герцогиня – полная гнева, а Джанна – сверхъестественно спокойная. Но спокойствие ее не имело ничего общего с самообладанием. Это была апатия сломленного духа. Если она и слушала горькие сетования тетки, то сама хранила молчание и теперь, и позже, вплоть до того дня, когда герцог Мельфийский принес ей весть о гибели Просперо.

Супруга все рассказала адмиралу. Вначале он отказывался верить ей. Он считал, что монна Перетта наслушалась бредней злобной женщины. Но его мнение стало меняться, когда она, в свою очередь, напомнила ему об оскорбительном неповиновении Просперо в Шершеле, представив его как свидетельство мстительной ненависти. В конце концов хладнокровный Дориа впал в такую ярость, какой его близкие никогда прежде не видели.

Племянники, казалось, испытывали злобное удовлетворение.

– Я знал, что делал, когда приковал собаку к веслу, – похвалил себя Филиппино.

Герцог готов был согласиться с ними.

– О да! Вы говорили мне, что я старый дурак, не так ли? А вы оба все поняли и распознали. Но у вас не хватило ума сообразить, что как раз ваше собственное поведение – особенно твое, Филиппино, – питало его затаенную обиду.

– Даже сейчас, – отрезал Филиппино, – вы ищете ему оправданий.

– Оправданий! – взревел дядя, широкими шагами расхаживая по комнате. – Я их не ищу. Я благодарю Бога, что Просперо ослушался меня в Шершеле и поплатился за это.

Джанна дрожала в кресле, а монна Перетта сидела, плотно сжав губы, и всем своим видом показывала, что согласна с супругом.

– А вот я не таков, – проворчал Джаннеттино с недовольной гримасой на лице. – Я люблю сводить счеты собственными руками, а не с Божьей помощью.

Филиппино согласился с ним:

– Конечно. Неверные сделали все за нас, но это слабое утешение. Ему следовало принять смерть от моего меча, который пронзил бы его горло.

Но спустя несколько недель, когда наступила зима, с сицилийского корабля, который продолжал плавать, несмотря на отвратительную погоду, на генуэзский берег сошел молодой мавр Якуб бен-Изар. Он привез письма для герцога Мельфийского.

Так получилось, что в это время герцог отсутствовал и во дворце Фассуоло его замещал Джаннеттино Дориа. Офицер порта проводил мавра к нему. На вопрос, откуда письма, Якуб с поразительной прямотой ответил, что они от Драгут-рейса и касаются выкупа господина Просперо Адорно, пленника его хозяина.

Джаннеттино сломал печати.

«Господин герцог! – писал Драгут, хотя и с ошибками, но на сносном итальянском языке. – У меня приятные для Вас известия. Волею своей Аллах сохранил жизнь великого романского капитана Просперо Адорно, который ныне пребывает у меня в плену. Я назначаю за него разумный выкуп, не превышающий трех тысяч дукатов, – то же, что Вы получили от господина Хайр-эд‑Дина за меня. После уплаты я сразу же верну ему свободу и в целости и сохранности отправлю в Геную. Пока же он остается также и заложником, гарантирующим безопасность моего посланника Якуба бен-Изара. Да продлит Аллах Ваши, господин, дни на земле!»

Джаннеттино послал за своим кузеном, и за закрытыми дверьми они вдвоем принялись решать, что же предпринять. Джаннеттино склонялся к тому, что за три тысячи дукатов стоило бы вернуть этого мерзавца домой и публично повесить за невыполнение приказа. Но коварный Филиппино высмеял своего двоюродного брата за несообразительность.

– Чтобы его повсюду сующий нос приятель дель Васто обрушился на нас с обвинениями, а другой закадычный дружок, дон Алваро де Карбахал, снова назвал неподчинение дона Просперо благородным поступком?

Эти сложные умозаключения раздосадовали Джаннеттино.

– Ты уже открыто высказывал сожаление по поводу того, что он погиб в Шершеле. Ты, кажется, говорил о мече, воткнутом в его глотку.