Меч Ислама. Псы Господни. Черный лебедь - Рафаэль Сабатини

– И что же это была за злая шутка судьбы? – резко спросила герцогиня.

– Если вам будет угодно выслушать меня, – попросил он.

Герцогиня повела Джанну к дивану, покрытому блестящей персидской накидкой, и Просперо рассказал им все. Признался в двуличии, в том, что принял предложение Дориа о союзе в надежде улучить момент и отомстить за убийство отца. Поведал о том, в какое отчаяние повергла его необходимость ложной помолвки с Джанной Марией Дориа: ведь в действительности он любил Джанну Мональди. Просперо рассказал о беседе с кардиналом накануне отплытия в Алжир и о том, как кардинал помог ему забыть все мысли о кровной вражде, независимо от того, какие засим последуют упреки и проклятия со стороны Адорно. Все дальнейшее – неудачная экспедиция в Шершел и другие события – теперь не имело значения. Он надеялся лишь, что Джанна поймет, в каком ужасном хитросплетении обстоятельств он очутился, и поверит, что ему было совсем не легко унизить ее этой ложной помолвкой. В самом конце своего рассказа Просперо замялся, подбирая слова.

Его история глубоко тронула герцогиню. Это было ясно, потому что она смотрела на Просперо с состраданием, глазами, полными слез. Но неизвестно, как ко всему сказанному отнеслась Джанна. Она сидела неподвижно, сложив руки и склонив голову.

Молчание затягивалось. Похоже, они ждали продолжения, а Просперо хотелось услышать хоть слово от них.

Наконец он тихо сказал:

– Это все. Благодарю вас за терпение, с которым вы меня выслушали. А теперь я ухожу.

Он торжественно поклонился и уже повернулся, чтобы уйти, когда Джанна тихо произнесла:

– Вы излили душу и не просите о прощении?

– Да. Я говорил монне Перетте, что мои деяния непростительны. Так сложились обстоятельства. Каяться поздно. Я просто признаюсь в своих тайных пороках.

– Вы объясняетесь, – поправила его Джанна все тем же странным спокойным голосом. – Память подсказывает мне…

Она думала о той странной перемене в нем, которую почувствовала, когда он прибыл из Неаполя. Он был, по ее словам, едва похож на прежнего Просперо. Джанна вспомнила, как ему наконец удалось прийти в себя, вновь обретя спокойствие и непринужденность. Теперь она поняла, что это, должно быть, результат беседы с кардиналом Адорно.

– Мои воспоминания подтверждают вашу искренность. – Внезапно она встала, неотрывно глядя на него полными нежной грусти глазами. – Мой бедный Просперо, вам незачем просить прощения. Оно уже даровано вам.

Ее глаза наполнились слезами.

– Могу ли я отвергнуть вас сейчас, когда вы все объяснили? Вы вернули мне то, что я утратила, то, без чего, казалось, не смогу жить и умру.

– Джанна… – только и сказал он, но в его голосе и взгляде чувствовалось такое благоговение, какого он не достигал ни в одном из самых трепетных своих сонетов.

Джанна сквозь слезы улыбнулась смущенной герцогине.

– Не оставите ли вы нас ненадолго наедине, мадам? – попросила она.

Монна Перетта испугалась, заметив, как преобразилась ее племянница.

– Для чего, дитя мое? Не тешишь ли ты себя ложными надеждами?

Она повернулась к Просперо.

– Этот посланник. Этот мавр, которого вы обнаружили в тюрьме. Это правда?

– Не только сам он может прийти и все подтвердить. Если надо, сюда явится начальник тюрьмы и расскажет, как мавра заточили туда полгода назад.

– Полгода назад? – переспросила герцогиня. – Когда именно?

– В начале прошлого ноября.

Она, казалось, облегченно вздохнула.

– Просперо, тогда мой муж не имеет к этому отношения. С октября по Рождество… он был со мной в Аккуи.

Тут Просперо вспомнил, как Якуб говорил, что передал письмо именно Джаннеттино Дориа. Он так и сказал, добавив, однако, что в таких вопросах племянники, должно быть, действовали от имени своего дяди.

Герцогиня покачала головой.

– У вас нет оснований говорить и думать так.

– Я всегда видел согласие между ними.

Герцогиня подавила раздражение.

– Я не буду обсуждать с вами этот вопрос. Не стоит он того, поскольку… Разве вы сами не видите?

Она перевела глаза с Просперо на Джанну, и печаль смягчила суровость ее взгляда. Обняв Джанну за талию, Перетта привлекла ее к себе.

– Кто бы это ни был – мой супруг или Джаннеттино, – он в меру своего разумения действовал ради блага Джанны, ибо знал о том, что вы помирились с нами лишь для виду. Я не оправдываю его, но и не обвиняю. Я только прошу вас понять, что не стоит тешить себя надеждой на женитьбу. Дориа больше никогда не поверят вам. Так не обвиняйте же их.

– Не буду, – сказал Просперо. – Пропасть нашей вражды слишком широка, чтобы наводить мосты. Но стоит Джанне пожелать – и помолвка, несмотря ни на что, будет считаться действительной.

– Помолвка, которая теперь оскорбительна для обеих сторон – Адорно и Дориа?

– Адорно и Дориа – еще не весь мир, – сказал Просперо и добавил: – Пусть будет так, как хочет Джанна.

Глаза Джанны сделались испуганными.

– Мой дорогой, мне страшно. То, что говорит тетя Перетта, – правда. Вы навлекли на себя раздражение обоих семейств, и теперь вы будто между молотом и наковальней.

– У меня крепкие кости, – заявил Просперо.

– У вас, но не у Джанны, – ответила ему герцогиня. – А ей придется разделить с вами все тяготы.

– Меня это не пугает, – возразила Джанна.

– Но это беспокоит меня и должно беспокоить Просперо.

Тут их разговор был прерван. Вошел дворецкий. Он объявил, что кузен адмирала, Ламба Дориа, просит принять его. Герцогиня подавила свою тревогу и спокойно велела слуге провести синьора Ламбу в большую галерею, пообещав вскоре прийти туда.

Затем, затаив дыхание, она подошла к Просперо.

– Он не должен видеть вас здесь и даже подозревать о вашем присутствии.

Просперо был готов заспорить, но герцогиня не дала ему раскрыть рта, напомнив о вспыльчивом нраве Ламбы и попросив, ради блага ее и Джанны, тотчас же оставить их. Видя, как она испугана, Просперо уступил и расстался с женщинами. Их разговор, начавшись под мрачной сенью черных туч, неожиданно завершился при свете солнца, пусть еще бледном и робком.

Наружность Ламбы Дориа была под стать его вспыльчивому нраву. Рыжий, как лиса, бородатый, веснушчатый, с пылающей физиономией, с едва заметными бровями над блестящими, словно агаты, глазами, он не только производил впечатление пылкого, деятельного человека, но и был таким на самом деле. Лет сорока, среднего роста, крепкий и мускулистый, он был одет на солдатский манер в сталь и кожу. Мало нашлось бы людей, столь легко впадавших в гнев, и еще меньше таких, чья ярость была бы настолько неистовой.