Белая кость - Роман Солодов

class="p1">Это был хороший нож с длинным, узким, остро отточенным лезвием и тяжелой рукояткой. Дмитрий сразу положил глаз на него.

Они одновременно протянули друг другу платье Матильды и нож. «Победил» Петер, которому и досталось платье.

— Режь на полосы. Лейтенант, лейтенант! Сидите тихо, — Дмитрий заметил, что лейтенант опять дернулся. — Я проломлю вам голову, если еще раз увижу, что вы готовитесь прыгнуть на меня.

Петер аккуратно разрезал платье. Видно было, что это занятие даже доставило ему удовольствие. Когда на полу из того, что пять минут назад было платьем, образовались «веревки», Бекешев отдал новый приказ:

— Петер, вяжи лейтенанта. Я подскажу как… Да… правильно… сильнее затягивай, еще… А теперь пропусти через промежность… и натяни… не бойся, не бойся, яйца не повредишь… простите, мадам, мою грубость… Вот так! А теперь к столу привяжи… Да не так, лопух… пропусти веревку под этим упором… Вот! И натягивай, натягивай… Хорошо!.. — Дмитрий заложил первый пистолет за пояс в знак того, что половина работы сделана.

— Теперь, Матильда, твой черед. Нет… — Дмитрий увидел, что Петер приготовился связывать женщину. — Ты, Петер, не понял. Она тебя свяжет и потом привяжет к столу. Как ты привязал лейтенанта. Тесновато будет, но ничего… Как мы говорим в России — в тесноте да не в обиде. Начинай, Матильда….

Дмитрий давал женщине те же самые указания, что и Петеру, с той лишь разницей, что чаще повторял слова «сильнее» и «туже». Когда она закончила и повернулась к Дмитрию в ожидании очередных указаний, он, заложив второй пистолет за пояс, поманил ее пальцем. Она шагнула к нему, вся потная от стараний выполнить его указания как можно лучше.

— Придется посидеть с нами. Нельзя же в таком виде выходить из купе. Повернись спиной. Давай руки…

Поднял две последние «веревки» и, усадив женщину на полку, быстро связал ей руки и ноги.

— Тебя привязывать к столу не буду. Там уже некуда. Если кто-то постучится — молчать, как будто вас здесь нет. Я не шучу — хотите остаться живыми, будете немы как рыбы.

Забрался на полку с ногами и с удовлетворением оглядел своих пленников. Расслабился и заговорил о материях, совершенно ему не свойственных:

— Знаете, лейтенант, то, что произошло сейчас, когда вы под дулом вашего же пистолета связали друг друга, имеет большой философский смысл.

— Не вижу его, — мрачно ответил лейтенант. — Я изучал философию в Веймаре и не заметил никакой философии в том, что вооруженный человек легко распорядился жизнями троих безоружных людей.

— Не торопитесь с выводами. Философия в том, что я вооружен, а вы — все трое — нет! Теперь представьте: вас без оружия сто, тысяча, миллион, народ!.. А таких, как я, на два порядка меньше… Но мы вооружены. И получается, что вы ничего не можете сделать. Я могу убивать вас поочередно, а вы будете только тупо ожидать своей очереди.

— Я не буду…

— Будете, лейтенант, еще как будете… особенно, если я дам вам надежду, что вы останетесь жить. Сделаю вас старшим над вашими соплеменниками и объясню, что будут убиты только те, кто под вами. А вы останетесь жить. И я уверен, что вы, при всей вашей храбрости — я в ней не сомневаюсь — забудете о немецкой солидарности, как забыли только что Петер и Матильда… Ведь ты, Матильда, вернулась не потому, что тебе жалко было Петера и лейтенанта. За себя испугалась. Так или нет?

— Она вам ответит, как вы хотите, — сила сейчас на вашей стороне, — усмехнулся лейтенант, не дав Матильде слова сказать.

— Согласен с вами. Можете не отвечать, Матильда, — великодушно сказал Дмитрий. — Но суть, лейтенант, в том, что я дал ей надежду. Представьте, я бы сказал ей: «Иди, а когда вернешься, я тебя убью». Вернулась бы она? Убежала бы, наплевав на вас.

— Я бы не наплевал…

— Тогда я убью вас одним из первых и на вашем примере устрашу остальных. Они превратятся в баранов и пойдут на бойню, даже почти наверняка зная, что их ждет… Или я ошибаюсь? — Бекешев прищурился.

— Думаю, что нет, — неохотно признал правоту русского лейтенант. — Но только я не вижу, в чем философия, к чему вы клоните. Одному вооруженному ничего не стоит расправиться с десятком безоружных. Так было всегда, и никакой философии за этим не стояло.

— А философия моя в том, что при желании любого народа уничтожить какое-либо национальное меньшинство, достаточно только устрашить это меньшинство. А потом никто не пикнет. Более того, через годы найдутся псевдохрабрецы, которые станут упрекать это меньшинство в трусости и тем самым валить на него вину, — мол, сами виноваты. Надо было сопротивляться. А разве вы, лейтенант, могли сопротивляться под дулом вашего же пистолета? Не могли!.. Кстати, тот обер-лейтенант, у которого я отнял пистолет — не украл — сопротивлялся. Но тогда у меня не было его пистолета — вы ощущаете разницу?

Лейтенанту потребовалось совсем немного времени, чтобы разнести в клочья все построения Бекешева:

— Ерунда все это, штабс-капитан. Во-первых, не вижу смысла в такой акции. Изгнание? Да, это было. Евреев изгоняли, религиозные секты, меньшинства… Но тотальное уничтожение — это бред. Не вижу смысла в такой акции. И потом, чтобы осуществить это, для начала народ надо загнать в гетто. Одно только это невозможно в наши дни — мы навсегда покинули средневековье, — немец помолчал немного и издевательски закончил: — Если только в России. У вас пространства, миллионам места хватит.

Бекешев хотел ответить, но лейтенант сменил тему, посчитав ее исчерпанной:.

— Оставьте мне мой пистолет, — хмуро сказал он. — Возьмите себе обойму, и хватит с вас одного.

— Я люблю ваши парабеллумы. Оба нужны, я одинаково метко стреляю с двух рук, — не удержался Бекешев от мальчишеской похвальбы.

— Вот и стреляйте. Это вам больше подходит, — немец презрительно усмехнулся. — А в философию не суйтесь, она вам просто недоступна. Кстати, в университете я ничего не слышал о русских философах.

Дмитрий даже засопел от обиды. Хотел было ответить, что о немецких тоже ничего не слыхал, но вовремя прикусил язык. Отвечать так значило признать не только свою необразованность, но еще и расписаться в глупости. Он где-то слышал разговоры о немецкой философии… Даже фамилию может припомнить. Нет… Кто-то там на «Г» или на «К»… Настроение испортилось. Обозвал себя нехорошим словом за хвастовство, огорчился, что не умеет, как Павел, выражать ясно свои мысли. Больше не вступал в разговоры со своими пленниками.

Время пролетело незаметно. Их потревожили только один раз, когда стали стучать в дверь. Петер раскрыл было рот,