Песни вещих птиц - Валерия Скритуцкая

Она вышла, не оборачиваясь. За калиткой дышалось чуть легче, солнце припекало, растекалось теплом по хмурому лицу, плавило ледяной камень в душе. Дома она пошла прямиком к курятнику, вытащила из-под наседки три свежих яйца, в летней кухне разбила их над миской – с хрустом, подняв высоко и наблюдая, как выплёскивается вязкая жидкость. Она всегда так делала, когда была в хорошем настроении. Потом выскребла из банки творог, весь без остатка, чуть посолила, всыпала сахар и стала тщательно перемешивать, что-то напевая себе под нос.

Чернобог сидел на троне, прикрыв глаза. Неумолимая сила вилась коконом вокруг него, высушивая, истощая – кто пожелает себе такой судьбы? Проклятье, а не сила. Воздух вокруг него замирал, вода, что он пил, никогда больше не утоляла ничьей жажды, а там, где он ступал, сухими трещинами шла земля. Всё живое тянулось в его обитель, как в воронку, и здесь корчилось от боли, распадалось на части, теряя себя. А как покидал Чернобог этот чертог да шёл в другую обитель, нет им числа, – живое ещё долго спало, собирая силы. Потом проклёвывалось понемногу, не спеша, осматривалось по сторонам, силы по крупицам, по зёрнышкам собирало. Вновь зарождалось в новом круге. Силы текли сперва ручейками, позже разливались бурным потоком. Со временем живое забывало, что его ждёт в конце, – до тех пор, пока сюда не возвращался Чернобог, заново обходя чертоги.

Дивья прошлась по замку. Больше он не был для неё опасен – наоборот, затаился покорно, прислушиваясь к шагам своей хозяйки. Она несмело коснулась стены, провела пальцами по чёрной поверхности, и та засеребрилась. Нарисовала тонкой сияющей нитью поверх истлевшего пня дерево: мощные корни, пышная крона нависает над рекой. На воде вывела лунную дорогу, а в небе – саму луну, как серебряную монету. Рядом с луной расправила крылья в полёте птица, что вещую песнь несла.

Дивья осмотрела узор. Сердце забилось громко, пальцы горели, хотели нарисовать ещё кое-что, но не решались. В животе сжался ком. Да какая разница? Ведь он останется только здесь, на этой стене. Острый профиль, лисьи черты – с младшей сестрой так похожи, будто двойняшки. Чуб взъерошен. Взгляд не передать, слишком много в нём. Смотрит так, будто ещё куда-то вглядываются его мутно-зелёные глаза, будто здесь он только наполовину. А что именно видит, пока ещё сам не понимает. Отшутится, отмахнётся.

Дивья улыбнулась, ком в животе стянулся мучительно. Ушёл ли прочь? Отправился ли к сёстрам? Или – куда?.. Разорвать бы ему эту нить, что привязала и к тёмному миру, и к ней самой, выйти в полдень на зелёную поляну да смотреть на солнце, долго, до горячих слёз, так, чтобы выжечь из глаз всё, что они против воли видят.

Так твердила себе Дивья, а сердце ныло. Стала бы рядом тенью, глаза бы его ладонями закрыла. Пусть читает, что во тьме написано. Пусть мучается, но видит.

Во второй раз мир вокруг Ксюши разорвался от звериного рыка. Она вскочила, со стоном сделала вдох, который отозвался болью, будто она давно не дышала. Янина уже стояла на ногах, Надя медленно поднималась с пола, приходя в себя. Рык прогремел вновь, ему вторил полный радости и облегчения вздох Марьяны.

– Это медведь?! – в ужасе спросила Янина.

Вязкое вещество поглощало воздух, они и так чудом дышали, а теперь ещё и медведь! Но без его рыка не выйти им из забытья.

– Похоже на то, – Ксюша посмотрела на Марьяну. – Чему ты радуешься?

Та вжала голову в колени, не в силах сдержать улыбку. Тем временем когтистая лапа с хрустом проломила дверь. Ксюша, Янина и Надя, завизжав, обнялись и столпились в углу. Но лапа исчезла, тяжёлые шаги быстро удалились, а в зияющую дыру полился аквамариновый свет. Липкая смола потекла обратно по полу, сжимаясь, словно в испуге, поползла по стенам вверх и спряталась по углам как не бывало.

– Утро наступило! – выдохнула Янина в слезах.

Они кое-как разжали объятия: от напряжения мышцы свело, и Ксюшины ногти оставили следы на плечах Нади.

– Прошла, да? – неуверенно спросила Ксюша. – Эта ночь прошла?

– Да, – ответила Марьяна, шагнув к двери и решительно отворив её. – Надо провести обряд и поскорее с этим покончить.

– Но у нас нет заклинания, – напомнила Надя.

– Что-нибудь придумается, – пообещала Ксюша.

Пришли лесовики, бодрые и весёлые, словно и знать не знали о том, что пережили сёстры. Агафья вручила им чаши, Марьяна разлила отвар, Ксюша и Янина стали раскладывать по кругу цветы.

– Как к утреннику готовимся, – прыснула вдруг Янина, и Ксюша закивала с улыбкой.

Их руки дрожали от возбуждения, а сердца переполняла радость оттого, что они могут дышать, видеть и двигаться. Силы, новые и свежие, текли по жилам.

Надя собрала в подол камни, что вечером гневно кинула под лавку, и понесла на улицу – хотела поскорее разложить по кругу вместе с цветами, но в спешке споткнулась о порог. Она сама едва удержалась на ногах, а камни рассыпались цветным дождём, застучали по ступеням.

– Блин!

С тяжёлым вздохом Надя принялась собирать самоцветы. Некоторые закатились под лестницу, и она встала на колени, чтобы заглянуть поглубже и достать все до единого – их ведь должно быть ровно сто восемь. Это число необычайно порадовало Ксюшу, а вот Наде только наделало проблем.

Пальцы шарили в траве под порогом, но камней больше не было. Зато нашлась какая-то бумажка. Надя подцепила за край и с удивлением выудила самолётик. Рассмотрела его со всех сторон, не веря. Сердце сделало кувырок, и второй, и третий.

– Девочки! – позвала она, задыхаясь. – Девочки, скорее, смотрите!

– Что там?

– Что случилось?

– Бумажный самолётик? Здесь?

– Посмотрите, какие на крыльях уголки!

Они не понимали, а Надя от радости запрыгала на одной ноге:

– Это же Лёшка! Он всегда так самолётики делает: подгибает углы на крыльях вверх!

– Точно! – просияла Янина.

– Как такое может быть? – удивилась Марьяна.

– Разверни, там что-то написано, – в нетерпении скомандовала Ксюша.

Надя развернула и больше не прыгала. Она счастливо улыбалась и плакала одновременно.

– Девочки, это… Заклинание. То, что я обронила.

– Но как? – недоумевала Ксюша. – Как он?..

Из окна высунулась Агафья и проворчала:

– Вот-вот прозеваете лучший час!

– Плети-плети кружево, сестра моя…

Начала Марьяна. В расшитом платье – чёрном, в отличие от некрашеных льняных платьев сестёр, и в венке она стояла в кругу из цветов