Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть 2. Превращение - Александр Фурман

Ну, а ты чего все молчишь-то, Саш? Скажи что-нибудь! Язык проглотил? Чего ты такой скучный-то? Поговорил бы с девушками, повеселил бы нас чем-нибудь!.. Нет, не хочешь?..

Слушай-ка, подруга, а мне вдруг какая идея-то сейчас в голову пришла: а может, он того – шпиён? Боится нам с тобой какой-нибудь страшный военный секрет выдать – вот и молчит? А что: ну, сказал нам, что из Москвы, а мы с тобой девушки доверчивые, простые, деревенские, можно сказать, – уши-то и развесили! То есть я хотела сказать: развязали языки!.. Ты только глянь на него, правда: сидит, затаился весь и молчит – ну точно, как разведчик… Или как рыба… Нет, больше похож на кролика… Да ты что, подруга, – какой же из меня удав? Я уж тогда, по-моему, больше похожа на птичку: летаю себе туда-сюда, порхаю, песенки распеваю… Батюшки, нет, ты посмотри, какой у него взгляд-то недобрый!.. Ой, мне почему-то кажется, что я ему не нравлюсь! А он меня не съест? Правда? Ты меня защитишь в случае чего? Ну, тады ладно! Как-нибудь переживу. Все равно мы скоро уедем и отстанем от него – лежи тогда на диване сколько хочешь.

Эх!.. Беседа у нас, похоже, не получилась, друг друга мы не поняли… Ну что, отдохнули – пора и за работу приниматься?

«Да, точно: давно уже пора тебе заткнуться и за работу!» – злобно подумал Фурман. Но не тут-то было.

– Мог бы ведь помочь нам и просто как будущий мужчина, – вновь принялась она за рассуждения, теперь зачем-то схватив освободившийся веник и прохаживаясь с ним туда-сюда, как с букетом. – Мы же с тобой все-таки женщины! Точнее, конечно, девушки… Напарница смотрела на нее с мрачным неодобрением, и она стала оправдываться: – А что я такого сказала? Я вполне серьезно. Он же у нас и вправду будущий мужчина. Можно сказать, наша опора, защитник Родины… С виду, по крайней мере… Или я чего-то путаю? Ты знаешь, подруга, по-моему, настоящие мужчины должны вести себя как-то по-другому. А может, это у них в Москве теперь так принято? Но что-то я о таком пока не слыхала. А ты? Вроде радио мы слушаем регулярно, газеты тоже читаем… Может, это какие-то новые столичные веяния? Последние писки моды? Ой, прошу прощения, если что не так сказала! Я ведь темная, ой, темная!.. Конечно, до нас тут, в глуши, прогресс медленно доходит… Сашенька, светик, ну ты скажи нам хоть одно словечко, пожалуйста, что ж ты все молчишь-то, как неродной!

Фурман уже достаточно долго сносил ее наглые издевательские выходки и успел сочинить десяток надлежащих ответов (надо сказать, что несколько раз злая девушка сильно задела его за живое). Подняв на нее глаза, он с подчеркнутой холодностью (однако глотая слова от волнения) произнес: в отличие от вас, я не собираюсь никого здесь оскорблять, поэтому разговор в таком духе мне совершенно не интересен; и вообще-то, он ведь только вчера приехал сюда – к своей бабушке, на свою дачу, чтобы немного отдохнуть, потому что в Москве ему весь год пришлось много заниматься (отчасти это было правдой: он очень хорошо сдал выпускные экзамены за восьмой класс и, заняв вдобавок третье место на внутришкольной физико-математической олимпиаде, смог перейти со всеми своими друзьями-отличниками в девятый – специализированно-математический; иначе ему пришлось бы с ними расстаться и искать другую школу). Но, видимо, он ошибся, приехав сюда. Он здесь никому не нужен. На него почему-то с самого утра орут, предъявляют ему какие-то странные обвинения… Что он слишком долго спит… Лично я вас тут ничего не заставляю делать. И не собираюсь вам мешать, если вы сами хотите что-то делать. Но и вы мне, пожалуйста, тоже не мешайте делать то, что я хочу. Наверное, так будет лучше для всех. По крайней мере, пока я здесь остаюсь. И он демонстративно уткнулся в книжку.

– Вот это да! Класс! Подруга, ты все слышала? Не знаю, как ты, а я лично просто поражена – в самое сердце. Смотри-ка, какой он у нас бойкий на язык, оказывается! Я-то думала, что он у нас молчун, а он на тебе – сказал, прямо как отрезал! И такие все формулировки чеканные! Даже зависть берет. А сразу-то по нему ведь и не скажешь, что он может вот так отбрить человека… До сих пор все было так вежливо, культурно: и «спасибо» тебе, и «пожалуйста», и «с добрым утром» – захочешь, не придерешься… Я еще вчера вечером, грешным делом, подумала: это надо ж, как нам с тобой, двум дурам деревенским, повезло, в кои-то веки встретили такого воспитанного, интеллигентного мальчика, просто любо-дорого посмотреть! Да еще и неглупый – по глазам видно! Это ж такое редкое сочетание… И книжки хорошие читает! Неужто, думаю, в этой ужасной Москве такие дети еще не перевелись? Завтра надо будет обязательно познакомиться с ним поближе (ну, ты понимаешь – это я вчера так подумала). Приобщиться, так сказать, к высокой столичной культуре… Ну, раз уж так повезло, что он сам к нам приехал…

Не удержавшись, Фурман ответил:

– Я ведь уже сказал, что я приехал не к вам!

– Ха, вот и пообщались!.. Да, сейчас-то я вижу, что вся эта вежливость и мягкость у него – одно притворство. Маска. Но хоть спасибо за то, что показал нам свое истинное лицо! А то так бы и поверили. Правильно пословица-то народная говорит: не верь глазам своим…

(Уж про глаза-то тебе бы лучше помолчать, жестоко подумал Фурман.)

Снова занявшись занавесками, темноволосая еще какое-то время приговаривала разные колкости, но Фурман ей больше не отвечал, только иногда презрительно покачивая головой, мол, мели-мели, емеля… Собака лает, а караван идет… Вторая девушка, судя по ее угрюмо-виноватому виду, была очень огорчена и расстроена случившимся (так тебе и надо).

После ужина Фурман расположился за большим обеденным столом и один за другим производил быстрые карандашные наброски на разные темы. В какой-то момент в столовую вышла рыженькая (ее агрессивная подружка еще часов в пять куда-то умотала – на танцы, наверное). Она озабоченно покрутилась по комнате, как бы забыв, зачем сюда пришла, потом осторожно спросила, можно ли ей взглянуть на уже готовые работы. Фурман равнодушно усмехнулся: «Пожалуйста». Перебирая листы, она стала вежливо расспрашивать, учился ли он где-нибудь рисовать, почему выбрал именно такое образное решение и прочее. Голос у нее был низкий и хрипловатый. Фурман отвечал достаточно скупо, подозревая, что за проявленным к нему вниманием стоит всего лишь трусливое желание смягчить конфликт с влиятельным внуком хозяйки. Но вскоре характер разговора совершенно изменился. Девушка не только кое-что понимала в рисовании (это-то ладно – у них в педучилище был такой спецпредмет), но и вообще оказалась совершенно другим человеком, чем это представлялось Фурману после скандала. Он-то решил, что она туповатая деревенская молчунья, находящаяся в полном подчинении чужой воле. А она просто была более скромной и предпочитала держаться в тени – но могла и тонко пошутить, будучи к тому же достаточно наблюдательным человеком, и очень четко сформулировать ту или иную мысль или проблему.

Их беседе никто не мешал, поэтому они успели обсудить и ее достаточно невеселую жизнь в далекой «бесперспективной» деревне до поступления в педучилище, и тревожную судьбу деревенских парней – ее одноклассников, которые весной начали возвращаться домой после службы в армии, и ее будущую профессию учителя младших классов, и даже некоторые важные подробности ее дружбы со второй девушкой – кстати, она даже извинилась перед Фурманом «за те гадости, которые ему пришлось выслушать сегодня утром», хотя за ней самой никакой вины вроде бы и не было… В общем, когда они решили разойтись (бабушка вернулась в дом, закончив возиться с огородом), то чувствовали себя если и не старыми друзьями, то уж точно членами некоего тайного (что было как-то по-особенному приятно) братства.