Автопортрет неизвестного - Денис Драгунский

– А как же евреи? – неизвестно зачем спросил Перегудов.

– Евреи тут случайно затесались, – вздохнул Сталин. – Если бы евреев не было в СССР совсем или если бы Гитлер не был чудовищным антисемитом и относился бы к евреям примерно так же, как к грузинам или мордвинам, товарища Сталина он все равно бы повесил. Или сослал бы на далекий остров. Такова беспощадная диалектика общего и единичного в истории, товарищ Перегудов. Мы говорим «народ и родина», а выгоду от этого получают царь и его двор. Ну сами посудите, если бы Наполеон завоевал Россию, кому было бы от этого плохо, кроме царя? Или поляки в семнадцатом веке – та же ситуация. Недаром опера «Иван Сусанин» в оригинале называлась «Жизнь за царя». Именно за царя, а не за народ.

Сталин вычистил трубку спичкой, постучал ею о край пепельницы.

– Да, – вздохнул он. – Порою невыносимо тяжело сознавать, что все усилия и жертвы советского народа – и ваши, товарищ Перегудов, усилия по созданию новейшей военной радиотехники, – что все эти жертвы и усилия направлены только на то, чтобы товарищ Сталин продолжал спокойно сидеть в Кремле и вот на этой даче… Иногда от этого делается прямо тошно. Особенно когда подумаешь о Боге! – Сталин поднял глаза к потолку и помолчал. – Только вы всё это, что мы с вами тут обсуждали, никому не пересказывайте. Мой добрый совет! Допустим, вы скажете, что товарищ Сталин вам такую ересь говорил. Я отопрусь, – засмеялся он, – а вас расстреляют, это вам надо?

– Не надо, – прошептал Перегудов.

– Вот и хорошо. Дальше давайте про хорошее. У меня тоже есть мечта. Мне хотелось бы, чтоб у меня в гостях собирались разные приятные талантливые люди. Писатели, музыканты. Чтобы поэт Пастернак читал бы стихи, а пианистка Юдина играла бы Моцарта, Шопена и других композиторов. Мечты, товарищ Перегудов. А и то сказать, что худого в мечтах? Мечты освежают жизнь, придают ей игру, краску и будущий смысл. Вот товарищ Ленин говорил – надо мечтать! А господин Уэллс называл его кремлевским мечтателем – в хорошем смысле слова. Если бы в плохом смысле, мы бы не напечатали у нас в СССР его книжку тиражом в тридцать пять тысяч экземпляров. Можно было бы пригласить и писателя Мандельштама, хотя он человек недобрый. Злой человек, прямо скажу. Злобный насмешник. Посмотрите на мою руку, товарищ Перегудов. Видите, у меня худые старческие пальцы. И всегда были такие примерно. Только разве что без вот этой коричневой крупы. А чтобы «как черви, жирны» – никогда не было. И еще: «Тараканьи смеются усища» – ну что за глупое комикование, товарищ Перегудов? Что он, Корней Чуковский, честное слово? Ведь серьезный поэт. Хорошо чувствует классику и особенно античность. «Бессонница, Гомер, тугие паруса, я список кораблей прочел до середины…» Красиво, правда? Или вот: «Я не увижу знаменитой «Федры», в старинном многоярусном театре, с прокопченной высокой галереи, при свете – оп! Опля! – оплывающих свечей…» По-моему, очень красиво. Поэзия должна быть красивой. А тут вдруг, понимаете ли, товарищ Перегудов, какие-то корявые злобные детские обзывательства. Но я не злопамятный. Тем более что он все-таки исправился. Осознал ошибки и написал неплохие стихи про советскую жизнь и про товарища Сталина. Я бы его тоже пригласил. Но он погиб. Я, товарищ Перегудов, не хотел, чтоб он погибал. Все-таки мой тезка и настоящий мастер советской поэзии. Я думал, что он гений. Я спросил еще одного мастера поэзии, вот так прямо спросил, как вас насчет директора завода товарища Смоляка. Откуда у него, кстати, такое отчество дремучее? Ярослав Диомидович? Он из поповичей? Ну не знаете, и не надо. Вы ответили прямо, а вот мастер советской поэзии стал немножечко вилять и путаться в показаниях. Если бы я был поэт и у меня друг-поэт попал бы в тюрьму, я бы на стену полез… Скажите, а вдруг вы за товарища Смоляка Я. Д. заступились просто по дружбе, а? В глаза смотреть! Выпрямиться! Сидеть по стойке смирно! Испугался, товарищ Перегудов? Ну, ответ!

– Нет, товарищ Сталин. Я с ним дружу, но это не по дружбе. Товарищ Смоляк Ярослав Диомидович, по моему твердому убеждению, выдающийся талант, можно сказать, даже гений в области специального приборостроения.

– Вольно, товарищ Перегудов. Очень хорошо. Я же говорю, вы мне вернули веру в советского человека. На чем же мы остановились? На поэте Мандельштаме мы остановились. Товарищ Мандельштам был арестован и умер от голода и болезней на лагерном пункте. Я этого не хотел. Я написал товарищу Ежову: «Изолировать, но сохранить». Но то ли товарищ Ежов показал свое вражье нутро, то ли еще что-то. В русском народе это называется «эксцесс исполнителя». Ошибка, проще говоря. Ошибка, которая хуже, чем просто ошибка. Она стала преступлением. Я вижу, что вы немного устали, товарищ Перегудов. Но вы все-таки послушайте. Не каждый же день вам приходится беседовать с товарищем Сталиным! – И он засмеялся. – Ошибка стала преступлением. Таким образом, преступление хуже ошибки. Хотя Талейран считал наоборот. Он сказал по поводу казни герцога Энгиенского: «Это хуже, чем преступление, это ошибка!» Но о диалектике ошибки и преступления мы с вами поговорим позже. Если придется. А сейчас давайте на прощанье послушаем, как пианистка Юдина играет концерт Моцарта номер двадцать три.

Сталин подошел к проигрывателю, поставил пластинку.

– Зачем это? – спросил Игнат, когда они ехали в ЗИМе назад.

– Я хочу, чтоб Сталин наизусть читал Мандельштама, – сказала она. – И вообще, мне интересен именно Сталин – во всей недавней русской истории.

– Чем?

– Своей огромностью.

– Он же негодяй, подлец, мерзавец, убийца.

– Огромностью своей подлости и мерзости.

– Он же низкий садист.

– Вот и слово нашли… «Ужели слово найдено?» – как говорила Татьяна Ларина… Он садист, а я, наверное, мазохистка. Хотя не совсем. Впрочем, не знаю. Игнашенька… Ничего, что я так ласковенько? Игнаша, у меня было много хороших мальчиков. Плохих тоже, на самом деле. Они были скучные. Для меня скучные. Одинаково скучные, и плохие, и хорошие. Они ничего особенного не делали. Хорошие дарили цветы, провожали до дому, нежно держа мою руку, были такие ласковые и бережные. Особенно в койке. Нежно целовали мне все дела. Надевали презерватив или шепотом спрашивали: «Можно в тебя? У тебя какой день?» А некоторые интересовались, не обижает ли меня презерватив. Чудесные мальчики. Заботливые всегда и во всем, от промокших кроссовок до душевной ранимости. А плохие – они и есть плохие. Грубые, пьяные, глупые. Хамили, унижали, пренебрегали. Целовались с нечищеными зубами. Пихали в меня свои немытые штуки, напускали в меня своей липкой гадости. Безответственные. Не думали, что я могу запросто залететь. Или даже подцепить. Хорошие, плохие, а разницы никакой.

– В смысле?

– В смысле – ничего грандиозного. Знаешь, за что я полюбила Бориса Аркадьевича?

– Догадываюсь, – сказал Игнат. – Красиво ухаживает. Цветы у дверей квартиры. Каждое утро корзина роз. Машина у подъезда, специально для тебя и на весь день. Ложа в Большом театре. Обеды и ужины в дорогих ресторанах. Какой-нибудь миллионерский «Клуб не для всех». Подарки, конечно же. А?..