Как жить с французом? - Дарья Мийе

Это жалкое существо, дорвавшееся до маленькой власти, переживало свой звездный час. Оно наверняка никогда не читало книг, кроме детективов в мягкой обложке, не работало в свое удовольствие, не любило и не дружило по-настоящему, и даже во Франции, чью территорию так ревностно охраняет, оно вряд ли бывало, но сейчас для трясущихся от холода и волнения пятнадцати человек оно было почти богом. На нем, низеньком грузном мужчинке с одутловатым лицом и глазами карпа, были сосредоточены чаяния людей, добившихся в жизни значительно большего, чем он. Только бы он поскорее открыл эту заветную дверь, только бы пустил внутрь! Он решал, продержать нас на нечеловеческом морозе еще пять минут или двадцать пять; он определял, сам того не зная, кто из нас завтра сляжет с воспалением легких, у кого обострится хронический бронхит, а у кого случится мучительный рецидив недавно пролеченного цистита.

Просить визу — унизительно. Об этом не принято писать в журналах о путешествиях, а между тем любое путешествие для нас начинается с унижения. За каждой глянцевой картинкой, где красивая женщина нежится на спа-кушетке, мерещится волнительная беготня за справками, сидение или стояние в очереди, подозрительный, ощупывающий взгляд визового офицера, бестактные уточняющие вопросы чужого человека о твоей личной жизни, нервное ожидание ответа «дадут — не дадут?», «достаточно ли я хорош для них или нет?». И с этой женщины, что возлежит на кушетке, расслабленная и прекрасная, которую никто никогда не бросал, которая и на рынок-то никогда сама не ходила, а только посылала домработницу, — с нее вдруг слетает весь лоск, все это непробиваемое самолюбование, потому что и она тоже, скорее всего, собирала бумажки, стояла селедкой на морозе и отвечала на бестактные вопросы.

Стоя зажатым между другими смирившимися, которые добровольно отказались от своего достоинства ради краткого удовольствия выехать за границу, остро понимаешь, что никакая мы не супердержава. Супердержава — это такая страна, чьи граждане во всем мире чувствуют себя немного хозяевами. Для них границы открываются цитатой из Декларации прав человека о свободе перемещения. А если не открываются — тем хуже для границ. Не больно-то за них и хотелось. Нам же хочется очень. Очень-очень. Мы готовы часами дрожать на ветру, мокнуть под дождем, жариться на солнце, чтобы только предстать перед визовым офицером и убедить его: мы достаточно любим родину, чтобы вернуться.

Подавать документы пустили одного Гийома, я же осталась ждать на сиротливом стульчике в фойе. Я сидела здесь уже в пятый раз, и сами стены, мне казалось, источали угрозу и пренебрежение.

— Что сказали? Как сказали? Какими глазами посмотрели? — закидала я вопросами Гийома, когда он вышел из приемных покоев.

— Да все в порядке, не волнуйся, — отмахнулся он. — Спросили что-то про апостиль, но в целом никаких претензий. Сказали, когда документы будут готовы, они позвонят на мобильный.

Сердце ухнуло вниз, и к горлу подступило знакомое ощущение тошноты.

— Спросили про апостиль? — страшным голосом повторила я. — Никаких претензий?! Ты понимаешь, что это значит?! Это значит, что они снова не дадут нам визы! Потому что на свидетельстве о рождении нет этого чертова апостиля!!

Я бы разревелась, но слезы стекленели, не успевая сорваться с век. Получить апостиль на два документа — свидетельство о рождении и справку об установлении отцовства — стоит в общей сложности три тысячи рублей, занимает пять рабочих дней, и мотаться для этого придется на другой конец города к девяти утра. Я больше не могу, не могу, не могу-у-у-у!!!!!!!!!

Гийом обнимал меня, успокаивал и с убежденностью говорил, что послезавтра мы вместе уедем в Париж и все будет хорошо. Но я уже точно знала, что не уедем.

* * *

Остаток дня мы старались не говорить о визе, но при этом не спускались в метро и не заходили в подземные торговые центры — никуда, где был бы риск пропасть из зоны действия сотовых операторов. Но несмотря на четыре полоски в поле обнаружения связи, телефон Гийома молчал. В шесть вечера стало понятно, что ждать больше нечего — вряд ли бюрократы, тем более французские, задержались на рабочем месте даже ради нашего запутанного случая. Мы поехали домой. Так плохо до сих пор мне было всего два раза в жизни: когда в пятнадцать лет я рассталась с юношей, с которым хотела прожить жизнь, и когда впервые увидела маму пьяной. Я сидела на диване, уперев подбородок в колени, и, как рыбка-шар, набухала бессильной злобой. Казалось, во мне умерли все остальные желания, кроме «хочувизухочувизухочувизу». Раньше, до всей этой истории, я мечтала, чтобы появился бог из машины и объявил, что нам с Гийомом надо навсегда расстаться — мол, так решили в самой высшей инстанции, апелляцию подавать некуда. Мои желания всегда исполняются, но как? Почему в такой садистской форме?! Почему так не вовремя?! В черно-фиолетовые клубы наполнявшей меня ярости ворвался голос Гийома:

— Помнишь, я просил выделить мне один романтический вечер? Пускай он будет сегодня.

— Сегодня?! — Я с трудом очнулась от транса. — Нет, дорогой, сегодня я ужасно себя чувствую из-за всей этой истории с консульством. Мне ничего не хочется, разве только зарыться головой в песок, как страус.

— Дава-а-ай! — Он ребячливо потянул меня за рукав. — Нам обоим надо расслабиться, поговорить немного о нас, а не о документах.

— Милый, сегодня правда не лучший день. Мы устали, мы расстроены, наше будущее крайне туманно, и вообще… Я не могу думать ни о чем, кроме этой дурацкой визы.

— Я, напротив, думаю, что именно сегодня нам надо побыть вдвоем и попробовать мыслить позитивно, — мягко сказал Гийом и, увидев, как я кривлю губы, добавил ультимативным тоном: — В конце концов, я нечасто тебя прошу о чем-то. Можешь выполнить эту маленькую просьбу?!

Я взглянула на его обиженное лицо, вздохнула и потянулась за телефонной трубкой.

* * *

— Столик на двоих на имя «Дарья», — сообщила я официантке ресторана, выходящего окнами на Аптекарский сад-огород. Это одно из немногих мест в городе, где можно достать настоящее привозное вино дешевле, чем две тысячи рублей за бутылку. И еще здесь отменные хачапури по-аджарски: в золотистой лодочке из теста, на подушке из колышущегося белка корольком покачивается желток.

Я не смогла заставить себя надеть платье и серьги: мой энтузиазм ограничился водолазкой и прической «конский хвост с петухами». Мы сделали заказ и торопливо принялись за бутылку красного. Чтобы не говорить о своих проблемах, мы обсуждали едоков за соседними столиками.

Вон тот австриец в костюме приехал на выставку электронных технологий, отработал на стенде и теперь ужинает со своей переводчицей — кто же мог представить, что в России такие переводчицы!

Подоспели закуски.

Вон та полнорукая дама пригласила в ресторан бывшего одноклассника: ему неловко сидеть за этой белой скатертью с блестящими приборами, ведь он-то сам по ресторанам не ходит, он простой авторемонтник; еще неудобнее думать, что она, эта большая женщина с высоким начесом и тяжелыми серьгами, которую он помнит худосочной Галечкой с третьей парты от окна, будет за него платить и что она смотрит на него с такой влажной надеждой на что-то, что он не может расшифровать, но что, скорее всего, не в силах оправдать.