Шаг за край - Тина Сескис

— О чем ты со мной хотела поговорить? — сказал он наконец; может, она и уйдет, если дать ей выговориться.

Кэролайн склонила голову набок и переплела пальцы.

— Я хотела сказать, что сожалею, — сказала она.

— О чем это сожалеешь? — настаивал Бен.

Кэролайн пришла в замешательство и сказала:

— О том, что случилось. Обо всем сожалею.

— Не настолько, как я, — ответил Бен, но произнес это без жалости — одна только бездонная печаль.

— Думаешь, она вернется? — спросила Кэролайн. Она ждала, а он не отвечал так долго, что она решила, что он не расслышал.

— Нет, сейчас нет, — произнес он, и то был первый раз, когда он признал сам факт исчезновения Эмили. Это ударило по нему сокрушительно, он поднялся, желая выйти из комнаты: не мог он плакать ни перед кем, а уж тем более перед Кэролайн, — но споткнулся о пустую бутылку из–под виски и неловко упал, почти на гостью. Диван был низким, пружинистым и мягким, Бен попробовал выбраться из его топкой глуби, но, как вдруг оказалось, на это требовалось слишком много сил, а потому он распластался там, пьяный и побежденный.

Кэролайн перевернулась, обвила его руками и тихо держала, пока он рыдал — от всей души, истерзанной пивом, горем и одиночеством. Ее объятия действовали на него странно успокаивающе: хотя Кэролайн по темпераменту и очень отличалась от своей сестры–близняшки, касаться ее было все равно что касаться Эмили, она даже пахла как Эмили, не говоря уж о том, что была на нее похожа. Бен уже так долго не обнимал никого, кроме бедняги Чарли, что терялся, эти объятия напоминали ему о более счастливых временах, так что, когда она стала гладить его по голове, приговаривая: ну будет, будет, это было то, что нужно, ему даже в опьянении своем показалось, что, может, это и была Эмили. Когда же она склонилась, чтобы поцеловать его, он позволил, более того, сам ответил на поцелуй — и все сделалось таким по–животному необходимым, что он и не замечал уже, что не свою жену обнимал, а ее испорченную злонравную сестру–близняшку, пока не стало поздно. Уже после он осознал, что натворил, и заорал на нее, чтоб убиралась, чтоб оставила его в покое, а потом вышел, шатаясь, из комнаты и побежал наверх, с силой захлопнув за собою дверь.

У красавца Робби кровь запеклась в носу, постель под ним простыла, а кожа посинела. Нет никакого сомнения: он мертв. Я не ору, а спрыгиваю с постели и бегу к окну — голая, тяжело дышащая, как загнанная собака. Ужасаюсь до того, что думать связно не могу. Не могу, я не могу опять взглянуть на него, образ застрял в сознании, и я понимаю: вот и еще раз заглянула в преисподнюю, чего вовек не забуду, еще одна жизнь погублена мною — и ради чего? На этой мысли давлюсь, но справляюсь и удерживаю рвоту во рту, успеваю добежать до мусорного ведра, а там отплевываюсь блевотиной куда попало и падаю на пол. Во второй раз за два дня я оказываюсь в собственной блевотине и жалею, что жизнь не пронеслась поскорее и прямо сейчас не закончилась. Когда встаю, ноги меня плохо держат, грудь вздымается и опадает чаще, чем, мне казалось, она на такое способна, дышу все чаще и чаще, пока не понимаю: легкие я проветриваю с избытком, но, похоже, не могу остановиться. Что мне делать? Кто поможет Робби? (Никто, слишком поздно.) Кто мне поможет? (То же самое.) Я не могу позвонить Ангел, Саймону, даже маме с папой не могу: мой мобильник сдох, а я не помню ни одного из их номеров. Всего два номера застряли в памяти, по которым можно получить помощь: моего старого дома в Чарлтоне и 999. Мне отчаянно нужен мой муж, Бен нужен, он знает, что следует делать, а потому я, почти не раздумывая, набираю манчестерский номер… А что, помилуйте, я скажу? И на третьем гудке я вешаю трубку. Руки у меня дрожат, я едва справляюсь, чтобы вызвать 999, и уже через несколько секунд по линии доносится уверенный голос дежурной.

— Пожар, полиция или «Скорая»? — спрашивает она.

«Я не знаю. Он мертвый — это я знаю, какая тогда польза от «Скорой»?»

— Алло? — переспрашивает дежурная. — Вам нужна пожарная команда, полиция или «Скорая помощь»?

Я вдыхаю и говорю одновременно:

— Тут человек какой–то мертвый.

— Вы уверены? Он еще дышит?

— Он холодный и посинел. По–моему, это значит, что он мертвый. — И принимаюсь навзрыд рыдать в трубку — по Робби, по его несчастной утраченной жизни. Это жутко.

— Какой у вас адрес, милая? Скажите мне свой адрес.

— Я не знаю. Я где–то в Мэриленбон.

— Ладно, мы определим по номеру. Не вешай трубку, лапочка, постарайся успокоиться. Как зовут усопшего?

— Робби. Робби Браун.

— А ваше имя?

— Кэтрин Браун.

— Вы его жена?

— Нет, — вою я. — Я только с ним познакомилась. — Комната пошла кругом, решаю, что я теряю сознание, а потом понимаю, что это на улице мигают синие огни и полиция уже здесь.

«Слава богу». И тут вспоминаю, что я все еще голая, рвотой перепачкана и бегу в ванную, мигом в душ и из душа, прежде чем вода стала горячей, только успеваю закутаться в полотенце–простыню Робби, как в дверь забарабанила полиция.

Открываю, аккурат когда полицейские собрались выламывать дверь, они проносятся мимо меня, а один направляется в спальню. Через пару секунд доносится его вопль:

— Иисусе Христе, пойди–ка взгляни на это, Пит.

Полисмен, которого зовут Пит, идет к спальне, но столбом замирает на пороге, когда видит мертвого беднягу Робби, всяческие лекарства на прикроватной тумбочке. Пит испускает вопль ужаса, а потом поворачивается и смотрит на меня: глаза его горят ненавистью.

Ночью, может, кто–то пришел и развалил голову Бена надвое, и тогда он вспомнил, как появилась Кэролайн, сколько он выпил, что натворил с сестрой–близняшкой своей пропавшей жены. Он был сам себе противен, отвратителен, только уже не было времени бежать в ванную, и он бесконечно долго блевал в мусорную корзину, пока не осталось ничего, кроме отдающей перцем желчи в горле. Слава Господу, Кэролайн не пошла за ним наверх в спальню, будем надеяться, что она уже ушла: наверняка не стала бы здесь околачиваться, особенно после того, как он, будто спятивший, напоследок сбежал. Нет, больше он ее никогда не увидит, что бы там ни случилось в будущем.

Часы шли и шли, а Бен все лежал в оцепенении, а когда наконец поднялся, было время обеда и Кэролайн определенно ушла, слава богу. Он сделал душ горячее, чем способно было выдержать его тело, и нещадно оттирал себя, но все равно чувствовал, что грязен, что кожа как чужая, что он побежден: теперь Эмили не вернется к нему никогда. Он не знал, что с собой поделать. Только и хватало ума, чтобы очиститься, постараться избавиться от всего (до последней молекулы!) уличающего, обратить это в нечто несуществующее. Он выбросил застывшие остатки заказанной еды, сложил тарелки и бокалы в посудомойку и включил ее на самый высокий режим, хотя она была полупустой. Продезинфицировал кофейный столик, достал пылесос и вычистил ковер, взбил на диване подушки, оказавшиеся покрытыми пятнами позора. Бросил пивные банки и бутылки из–под вина и виски в баки для переработки, а когда наконец–то покончил с этим, сварил себе крепкий черный кофе, сел и включил новости. Когда стал названивать домашний телефон, он не обращал на него внимания (на тот случай, если звонила Кэролайн), но потом передумал: а вдруг это была она, — но звонок прекратился до того, как он взял трубку. Он все еще был не в ладу с головой, а потому, когда увидел лицо Кэролайн, смотревшее на него с телеэкрана, то подумал, что ошибся, что померещилось даже. Потом, когда понял, что это точно была она, никак не мог вникнуть ни в изображения, ни в слова, а потому лишь гадал, что произошло, что она на сей раз сотворила. Так и казалось, что в сознание попало слишком много информации, и Бэн не в состоянии был ее переварить, мозг отказывался ее воспринять. И только когда в третий раз была упомянута Кэтрин Браун, а не Кэролайн Браун, он понял, что наконец–то отыскал свою жену.