Шаг за край - Тина Сескис

Пит и его коллега не знали, что делать со мной, все еще закутанной в банное полотенце, и после нескольких тревожных совещаний и призывов дать задний ход они наконец объявили мне, что арестуют меня по подозрению в убийстве. Слова эти для меня не имели ни малейшего смысла, так что я кивнула и позволила им сделать мне полагающееся предупреждение, меня меньше всего волновало, что они теперь со мной станут делать. «Бедняжка, бедняжка Робби, такой молодой, так полон жизни, что же я такого натворила?» Я опять принялась всхлипывать.

Прибывает сотрудник полиции — женщина, по–моему, ее специально вызвали, она ведет меня в ванную обыскивать, я сбрасываю полотенце, и единственное, что предстает ее взору, это мое голое тело да ужас в моих глазах. Понадобилось всего десять секунд, и потом она говорит, что я могу одеваться, но после дальнейших споров шепотом сообщает, что мне придется надеть чистую одежду из гардероба Робби: мы не должны ни до чего дотрагиваться, связанного с местом преступления. Она так это называет: место преступления, потому что было совершено убийство — мною, очевидно.

Наконец женщина–полицейский, мужеподобная, в нескладных ботинках и с практичной короткой стрижкой, заковывает мне в наручники вытянутые вперед руки, похоже, едва ли не извиняясь при этом: она же понимает, что я ни сопротивляться, ни убегать не собираюсь, — металл холодит запястья, от него неудобно и больно, и все же это меня успокаивает. Когда меня наконец–то выводят из квартиры босую, ведут вниз по шикарным, покрытым ковровой дорожкой ступеням, а потом и на утреннюю улицу, я кажусь маленькой и хрупкой рядом с полицейскими, будто за ночь я съежилась или усохла на несколько дюймов. Пока тот, кого зовут Питом, ведет меня к полицейскому фургону, замечаю поджидающих фотографов и догадываюсь: должно быть, пойдет сюжетом в новостях. Теперь меня обнаружат, семья моя узнает, где я, выяснит, что я сделала, понимаю, что еще одну жизнь погубила. Меня, должно быть, повезут в полицейский участок, и от этой мысли мне делается дурно.

В фургоне меня сажают в клетку, как животное. Сижу я так низко, что улавливаю запах выхлопов дизеля, чую, что дорога очень близко, под вялым движением фургонной подвески, и меня опять начинает тошнить. Я до того подавлена, что неловко откидываю голову, прислоняясь к кузову фургона, а тот на каждой кочке бьет жестко, до металлического лязга, который отдается в голове тупой болью, хотя, казалось бы, должно как током бить, — и я понимаю: я этого заслуживаю. Смутно догадываюсь об остановках на светофорах, о смене полос движения, поворотах за угол, но во мне появляется ощущение какой–то странной внетелесности, словно бы я смотрю на себя со стороны, будто в кино, где я главный злодей. Минут, может, через десять фургон набирает скорость и, бухая совершенно как молот, делает резкий поворот влево, оставаясь какое–то время на двух колесах (во всяком случае, так кажется), а теперь крутит вправо, и потом пускаются в ход тормоза, фургон с лязгом застывает, и я слышу через окошко, как кто–то переговаривается, а вот мы опять тронулись, на этот раз медленнее, проехав же еще несколько ярдов, останавливаемся, задние двери открываются, и майский солнечный свет, игольчато острый, свежий после субботнего дождя, потоком заливает фургон, впивается мне в глаза, и я мигом закрываю их: для яркости во мне нет места.

Мне велят вылезать из фургона; пока я делаю это, шатаясь и задевая за дверь, сажаю черные масляные пятна на джинсы Робби. Почему–то меня это беспокоит, и я говорю: прости, не очень–то понимая кому, я пытаюсь оттереть отметины, а женщина–полицейский говорит (без недоброжелательства): «Пойдемте, мадам», — берет меня за скованные руки и заводит в громоздкое здание. Мы заходим в приемную (если это так называется в полицейском участке), повсюду сотрудники полиции, глазеют на меня, почему–то я, похоже, тут едва ли не знаменитость. Меня сразу проводят дальше в какую–то мерзкую комнатушку, пропахшую страданиями, посылают за врачом и задают мне все эти вопросы про здоровье, про душевное здоровье, не занималась ли я когда–нибудь членовредительством, нет ли у меня сейчас тяги к самоубийству. Это гнетет. Говорю им, все зависит от того, что они понимают под членовредительством, но они только поворачивают на меня свои равнодушные лица, каменные морды, а когда я отказываюсь дальше рассуждать, нет ли у меня намерений покончить с собой, что–то помечают в своих блокнотах и дальше спрашивают, есть ли кто–нибудь, кого я хотела бы уведомить о своем аресте. Это мне кажется почти забавным: полагаю, теперь уже вся страна знает, судя по всем тем фотографам, что толпились возле квартиры Робби (потихоньку про себя думаю, как это они так быстро туда сбежались). Когда меня спрашивают, нужен ли мне защитник, то я уже слишком устала, чтобы думать, по мне, лучше сказать «нет». Так что меня отводят в камеру, и когда наконец–то оставляют одну, то, оказывается, мне не до чувств и не до забот, я где–то глубоко в себе, где мне покойно и тепло, где ничто не может пойти не так, потому что и так уже все наперекосяк.

Ангел настолько увлеклась разговором со своим новым приятелем Филиппом, что не заметила, что Кэт нет рядом. Она решила, что Кэт с Саймоном, а потому, заметив его беседующим с какой–то гибкой, как ива, женщиной, черные волосы которой были будто обрублены прямо по лбу, Ангел подошла и спросила, где Кэт. Саймон тоже не замечал, чтобы она уходила, в баре было полно народу, и он ожидал, пока его обслужат. Когда же к половине второго Кэт так и не вернулась, Ангел попробовала дозвониться ей, однако телефон подруги просто переключался на голосовую почту.

«Ну и ладно», — подумала Ангел, полагая, что увидится с Кэт дома. Однако ее немного удивило, что Кэт ушла, не попрощавшись, тем более что она забрала с собой ее розовую шелковую косметичку: Ангел сама чувствовала себя слегка на взводе, а уверенности, к кому тут можно бы безбоязненно обратиться, у нее не было. Кончилось тем, что она вновь составила компанию Саймону, выпила еще шампанского, и это отвлекло ее от косметички. Когда же Саймон спросил, не согласится ли она пойти выпить по рюмочке на сон грядущий в его номере гостиницы, которая прямо за углом, она подумала: почему бы и нет, мужчина он привлекательный, к тому же и деньги на такси можно сэкономить. Так что ушли они вместе, и позже Ангел надеялась, что Кэт возражать не стала бы.

Много часов спустя сижу на краешке скамьи в камере полицейского участка Паддингтон — Грин и все еще пытаюсь переварить тот факт, что меня считают убийцей. А я убийца? О чем я напрочь забыла от ужаса пробуждения рядом с трупом, так это о последствиях того, что мы вытворяли вместе, как делились наркотиками Ангел, что именно я и дала ему их. Что это я вызвала его смерть.

Дрожь пробирает неудержимая, тут холодно, мои выданные полицией белая кофта и брюки куда как легки, и я начинаю понимать, что моя трогательная попытка убежать от прошлого, начать новую жизнь провалилась с треском и привела лишь к еще большим страданиям. Меня еще раз раздели и обыскали (на сей раз это проделали двое полицейских), и пусть это унизительно, какая мне до этого забота, если в ноздрях у меня навечно застрял гнусный запах смерти. По крайней мере, сейчас я могу поставить на себе крест, я на самом деле ушла от борьбы за выживание, только ирония в том, что, по–моему, неуверенные ответы на вопросы врачей вынудили установить за мной постоянное наблюдение как за потенциальной самоубийцей, каждые пятнадцать минут кто–то смотрит за мной через глазок. Толстомордый полицейский в очередной раз заглядывает полюбоваться на меня, и я тупо смотрю на него некоторое время, непонимающе, как какая–нибудь горилла в зоопарке, а потом поворачиваюсь лицом к стене.