Долгое молчание - Этьен ван Херден

Пока кончики пальцев Сальвиати ощупывали голову Крюгера на тяжелой монете, он чувствовал жар от спички на своей щеке, а запах серы и пламени одурманивал его. Тогда генерал подносил спичку еще ближе и легко, насмешливо, задувал ее. Потом еще спичка, и Сальвиати медленно отступал по плиткам, пока не упирался в клетку с попугаями, а Александр жался к его ногам, беспокойный и испуганный, а дыхание генерала пахло чесноком и бренди. Следующая спичка оказывалась еще ближе к его лицу, и он отодвигался, упираясь в проволочную сетку, и неистово мотал головой, нет, нет, нет, и чуял появление кого-нибудь еще.

Это была матушка или служанка, и запах спички исчезал, а генерал выдергивал из его руки золотую монету, и его запах сердито уметался прочь.

Он знал, что новая женщина пытается сопротивляться власти генерала, но не знал, для чего она здесь. Он просто знал, что она другая; что она делает вещи, которые жители Йерсоненда обычно не делают, что она нарушает старые правила.

Он также чувствовал по запаху и просто ощущал, что она сопротивляется сознательно; что это не получается у нее естественно, как бы ей на самом деле хотелось. Он чувствовал запах ее нерешительности и колебаний, но одновременно — юную уверенность, позицию, о которой он забыл.

Мария, называл он ее в мыслях, пока они шли вперед, начиная потеть, потому что гравийная дорожка пошла вверх, а большие, незакрепленные камни и пучки травы затрудняли движение. Он знал, что это за запах. Это запах карьера, вырытого здесь, чтобы добывать камни и гравий для канала стремительной воды. Он узнал опорный столб ворот гармошкой и растяжки, когда она положила на них его руку; он знал это ущелье и запахи, струящиеся от поверхности скал и вершины горы.

Он поднял лицо вверх и почувствовал, как над ним склоняются большие каменные утесы, нахмурившиеся лица скал, темные провалы, расселины и безжалостная высота Горы Немыслимой, и крепче взял молодую женщину под руку. Он чуял запах датского дога и собственного пота, и ощущал себя молодым; молодым человеком, только входящим в жизнь, словно все еще ждет его впереди, и лишь немногое осталось позади; словно это только предвкушение жизни.

Он помнил молодость — и опять почувствовал в себе ее движение. На руках у этой женщины он бы мог снова стать юным. Он повернул к ней голову, и сердце его запело, как камень, через который переливается вода; но он не засмеялся, потому что давным-давно забыл, что у него есть лицо.

9

Джонти Джек водил кистью по Спотыкающемуся Водяному, когда Инджи, Немой Итальяшка и датский дог вышли из-за деревьев и оказались как будто перед задником, похожим на картину: крыши и трубы Йерсоненда и рельсы, извивающиеся, как змея, по изгибу земли. Скульптура сияла желто-коричневым, потому что коровья моча, которую снова втирал в нее Джонти, уже глубоко впиталась в дерево и придала ему вид полудрагоценного камня.

Он поспешно убрал телескоп, увидев, что все трое идут в его сторону; он сорвал одеяло со скульптуры и принес ведро с коровьей мочой, которое держал за домом. Пусть они не заподозрят, что я наблюдал за ними, думал он, и что-то в нем хотело, чтобы молодая женщина из галереи увидела сегодня его скульптуру.

Старик… что ж, он не видит. Джонти пожалел об этом, потому что вспомнил, как впервые увидел Деву Марию Сальвиати на Пике Мадонны много лет назад. Но теперь для Сальвиати Спотыкающийся Водяной будет только запахом — запахом коровьей мочи, аммиака и сока пастбищ, где коровы пасутся целый день.

Инджи подвела старика прямо к Джонти, стоявшему на невысокой стремянке. Она притворялась, что не увидела скульптуру, отметил Джонти. Сначала он почувствовал, как в нем закипает гнев; ему захотелось спросить ее, не будет ли она так любезна отказаться от своих надменных городских замашек из продажных самодовольных галерей, к которым он, Джонти, навсегда повернулся спиной. Но потом засомневался. Может, она ждет от меня знака, подумал он.

— Ладно, можешь посмотреть, — буркнул он в конце концов, плюхнув кисть обратно в ведро и спустившись со стремянки. Он отодвинул стремянку в сторону, потом положил ее на землю.

— Можешь посмотреть! — рявкнул он, и шерсть на загривке датского дога встопорщилась. Пес зарычал на него, старый итальянец ощутил вставшую дыбом шерсть на загривке пса, повернул лицо к Джонти и замер.

— Моими глазами или музейными? — спросила Инджи у Джонти, словно скульптуры и не существовало.

— Твоими.

Но она все еще не смотрела на скульптуру. Она подошла ближе, и старик зашаркал за ней следом.

— Вы рассмотрите предложение музея, мистер Джек?

Джонти улыбнулся.

— Я знаю, что для тебя это в любом случае не имеет значения, Инджи, — мягко произнес он. — Сердце твое не лежит к этой сделке. И никогда не будет.

Она опустила глаза и только потом повернулась к скульптуре. Спотыкающийся Водяной влажно поблескивал под солнышком, словно только что родился из земли.

Основание было толстым, как ствол дерева, Инджи едва сумела охватить его руками. Скульптура нарастала линиями, которые могли бы принадлежать дельфину, выпрыгивающему из воды. Или чем-то, обладавшим скоростью акулы. Плавность переходила в мускулы, переплетающиеся на туловище Спотыкающегося Водяного и соединенные с крылом, прижатым к его спине, и это придавало фигуре обтекаемость и грацию. Дерево с этой стороны скульптуры было бледно-желтым, изысканно завершенным и блестело на солнце.

Инджи шла вокруг, и скульптура меняла цвет. Дерево с другой стороны было темным. Направленный вверх рывок превращался здесь в сердитую нерешительность. Казалось, словно с этой стороны возникало падение назад, подумала Инджи; оборонительная согбенность спины, а крыло будто готовилось отразить удар — словно скульптура не доверяла энергии своей яркой стороны.

Похоже, ее вырезали из двух деревьев, думала Инджи, сплетенных вместе во время роста: дерева теней и дерева света.

Но потом она посмотрела вверх, на шею и голову: что-то среднее между человеческим лицом, головой первобытной рыбы и узкой головой антилопы. Здесь скульптура преодолела свою угрюмую половину, увидела Инджи: она рвется вверх, стремится к свободе, словно темная сторона исчезла и Спотыкающийся Водяной вырвался в высокое синее небо.

Голова ее шла кругом. Она подумала об историях и легендах об этой скульптуре, которые уже ходили по Кейптауну. И о рассказах здесь, в Йерсоненде, особенно в пабе, когда пьянчуги обдавали ее дыханием своих сплетен о зловещих поганках и разгневанной земле, выталкивающей все пороки наружу — и о романтичном настрое большого города по отношению к примитивному художнику мира камней, человеку, отвернувшемуся от городских художественных кругов, тому, кто долгие годы преданно трудился и наконец создал образ, символизирующий все то, к чему стремилась обновленная страна.

Эта скульптура куда больше, чем то, что я вижу сейчас здесь, перед собой, думала Инджи. Она и в самом деле выросла: не только чудесным образом из земли, но и в воображении людей из самых отдаленных уголков страны. Мысленным взором она видела скульптуру, купленную и установленную в небольшом огороженном пространстве, с висящими вокруг нее на стенах картинами в золоченых рамах. Она увидела мадам спикер, позирующую рядом с министром с бокалом вина в руке, журналистов от искусства, критиков и торговцев, почувствовала зловоние денег, искрящегося вина, и деликатесных закусок, и зависти.