Личный враг Бонапарта - Ольга Игоревна Елисеева

К чести графини Висконти она разыскала Бенкендорфа и увела к себе на второй ярус. Там полковник, дрожа всем телом, забился в дальний угол за портьеру и стал наблюдать, ожидая начала действа. Он представлял Жоржину испуганную, бледную или негодующую. Все равно! Он предал ее, бросил на дороге. Помощь Жубера оказалась бесполезной. У проклятого Фуше тысячи глаз и тысячи щупальцев.

Наконец, занавес поехал в сторону, открывая картины дворца персидского владыки. Чуть в глубине сцены стояла женщина в маске. Ее окутывало длинное покрывало. Зал взорвался свистом и топаньем.

Ураган гнева сотрясал стены театра. Актрису готовы были растерзать за родину и императора. Она стояла молча, принимая волну гнева, и, казалось, купалась в нем.

– Закрой глаза, – шепнула Висконти. – Что ты чувствуешь?

Повинуясь ей, Бенкендорф опустил веки. То был гнев любви. Плата за измену. Гроза, бушевавшая в зале, знаменовала ревность публики. Обожание и ненависть на грани овации.

– Вот видишь. Всякая актриса дорого бы дала, чтобы быть растерзанной на сцене вместо Жорж.

Вместо Жорж? Полковник пригляделся и понял, почему его сердце не прянуло под ноги женщины в маске. И рост, и фигура, и движения – все было другим. Он почти узнал мадемуазель Бургоэн, молоденькую актрису, которую заставили разучить роль и играть за беглянку.

Впрочем, та подавала надежды и умела прельщать сильных мира сего.

Принцесса Мандана сделала шаг, другой. Очарование рассеялось.

– Это не она, – прошептал Бенкендорф.

– Знаю, – кивнула Джузепина. – Но тоже славная девочка. Восходящая звезда наших подмостков.

Что ему было до звезд? Полковник сполз в кресло, ощущая, что от волнения вот-вот лишится чувств. Им овладела такая слабость, точно он минуту назад разгрузил баржу. Александр Христофорович остался до начала второго акта, когда, по слухам, актриса должна была снять маску.

Уже многие говорили, что она играет сносно. Уже сам Тальма, заинтригованный не меньше публики, схватил Мандану за руку и, прежде чем упал занавес, выкрикнул:

– Кто вы? Кто вы?

Возглас был рассчитан на зал. Публика взревела. Но Шурку это не касалось. Он с трудом дождался начала второго акта, когда Бургоэн эффектным жестом сорвала маску.

Ее встретил взрыв рукоплесканий.

«Какие картонные чувства! – думал полковник. – Всего на минуту. А кажутся настоящими. И тут же забываются. Была Жорж. Стала другая. Не все ли равно? Сразу, сразу все забывают…»

Бенкендорф понял, что засыпает, поэтому мысли идут по кругу. Для него было неважно разворачивавшееся действо. Его собственный спектакль был сыгран. Теперь спать. Добраться до посольства и спать.

– Друг мой, вас проводить? – с тревогой спросила Висконти. – Мой экипаж отвезет вас домой.

– Госпожа графиня, вы столько сделали для меня. Как выразить мою благодарность?

– Если Бертье случайно спросит вас обо мне, никогда не признавайтесь. Он простофиля и поверит. А я его все-таки очень люблю.

Бенкендорф обещал.

После победы он посетил дом графини. Та была уже два года парализована. Удар. Генерал принес в подарок белые итальянские лилии – те, что когда-то швыряли на сцену офицеры, восхищенные ее пением. Висконти с благодарностью приняла букет. Но его самого не узнала.

Июль 1808 года. Петербург.

У полковника был прекрасный предлог для возвращения домой – война со шведами[19]. Она еще только начиналась, но уже пора было писать письма по инстанциям и проситься в волонтеры. Александр Христофорович послал прошение одновременно с открытым листом для Жорж. И получил положительный ответ.

Теперь он спешил домой в надежде видеть свою диву, и даже мысль скрестить сабли вблизи Петербурга не слишком огорчала его. Он будет врываться в ее будуар, весь овеянный славой и пороховым дымом. А потом покидать прекрасную на ложе слез – печальный и строгий, в скрежете железа и в благоухании бивачных костров. Ради одного этого стоило вернуться!

Хороший курьер от Крыма до Северной столицы проделывает путь за 11 дней. Дорога от Парижа до отеля «Дю Нор», где поселилось его сердце, заняла две недели. Он что, не слезал с лошади?

– Нет, просто хорошие дороги, – отшучивался флигель-адъютант.

Но правда состояла в том, что жеребец Луи едва не пал возле Мюнхена. И добрый хозяин оставил его за солидные деньги на одной ферме нагуливать бока. Липициана должны были с оказией отправить в Россию. Зато остальных коней, купленных по пути, Шурка загнал без пощады. И сам спал не более четырех часов в сутки.

Отель «Дю Нор» еще не видал такого вихря. Какое-то бородатое чудовище – в пути он не брился, не мылся – воняя своим и конским потом, явилось на порог и, раскидывая слуг, через три ступеньки понеслось к апартаментам великой актрисы.

Там ужинали. Жоржина, ее репетитор, танцовщик Дюпор, вывезенные следом из Парижа как неизбежное приложение к приме. Все повскакали с мест. Дюпор заорал и схватил поднос, закрываясь им, как Персей зеркальным щитом. Пожилой учитель полез под стол. А горничная, взбивавшая в соседней комнате постель, выскочила и храбро кинула в Шурку подушкой.

Одна Жоржина оставалась спокойной. Ее Неистовый Роланд вернулся. Значит, все прочь! Для начала она залепила ему две добрые оплеухи за то, что бросил одну на дороге. Затем впилась в жадные колючие губы, не обращая внимания ни на свинскую рубашку, ни на черные, стертые ремнем уздечки руки.

– Мой! Мой! – повторяла женщина. – Жаннета, готовь ванну. Господин полковник невыносим!

Прежде чем он принял ванну, она приняла его. Это была самая животная сцена, которая между ними когда-либо происходила. Быстрая возня. Обрывки того, что не удалось расстегнуть. Комната, закиданная серыми лоскутками его нижнего платья и розовыми бантами ее пеньюара.

– Ступай вон! – возмутилась Жоржина, как только первый голод был утолен. – Ты слезаешь с лошади только для того, чтобы залезть на женщину?

Бенкендорф покорно побрел мыться. Его облили цитрусовым маслом и нарядили в шелковый, подбитый ватой шлафрок – благо размеры богини позволяли. Шурка мог трижды обмотать расшитый золотом атлас вокруг своих тощих бедер.

Потом продолжили ужин. Но вдвоем.

Горничная не успела убрать тарелки и поставить чистые, как полковник накинулся на страсбургские котлеты и каштановое пюре, которые Жоржине приносили из французского ресторана на Мойке. Он ел торопливо, без манер, хватая мясо руками и не оставляя хлебных крошек на столе.