Личный враг Бонапарта - Ольга Игоревна Елисеева

Актриса смотрела на него, склонив голову и подперев щеку рукой. Совсем как наши бабы, когда кормят оголодавших в дороге мужей.

– Как я живу? – вдруг сказала она. – Моя мать оттаскала бы меня за косы. Гостиница. Чужая еда… Мне хотелось бы хоть раз накормить тебя настоящим луковым супом.

Шурка скривился.

– Борщом.

– Что это?

– Когда в горшок кладут кроме лука свеклу, помидоры, морковь, чеснок, капусту и рульку…

Глаза актрисы округлились.

– Дикари!

– Обещай попробовать.

Бенкендорф дорого бы дал, чтобы сейчас ему налили водки. От шамбертена уже тошнило. Но был только коньяк к засахаренному винограду. Что не у места.

Полковник проглотил две стопки, крякнул и без худого слова рухнул на кровать. Он заснул мгновенно. И спал ровно сутки. Вокруг ходили, говорили, прибирались, гремели посудой. Бенкендорф даже не морщился. Его можно было связать и выбросить в Малую Невку. Он бы не почувствовал и умер счастливым.

Александр Христофорович очнулся в той же позе, в которой пал на постель. Ему снились короткие, бессвязные сны, в которых Жоржина верхом на жеребце Луи почему-то убегала от него. Идея глупая, ведь он приехал и теперь никому ее не отдаст.

– Ты храпел, – обвиняющим тоном сказала прима.

– Надо было меня перевернуть.

– Да к тебе все боялись подступиться.

– Неужели я такой страшный?

– Посмотри в зеркало.

Да, следовало бриться. Приводить себя в порядок и ехать представляться государю. Полковник чувствовал себя победителем. Он исполнил миссию. Привез Жорж. И ожидал только наград.

* * *

Пауза в игре всегда ведет к перестановке фигур. Если в шахматах можно отложить партию, то в политике – нет. Вчера было остро необходимо одно. Но, пока бегали, ситуация изменилась. И вот уже ваш с трудом добытый трофей – не ко двору. Более того, на вас сердиты: отчего на расстоянии в тысячу верст не угадали новых веяний?

Именно так Бенкендорфа встретили в Каменноостровском дворце, где император Александр Павлович любил работать среди зелени и почти деревенских пейзажей.

– Зачем вы привезли эту шпионку? – спросил у растерянного флигель-адъютанта князь Александр Борисович Куракин, посол в Вене, прикативший умолять государя о поддержке австрийцев. Там были уверены, что союз с Бонапартом – фикция и стоит им ополчиться, как Россия ринется впереди всех загребать каштаны из огня.

– Друг мой, – вкрадчиво объяснял послу император, – у нас неоконченные дела на юге с турками. А также и на севере со шведами.

«Прежде вас это не останавливало», – хотел бы сказать дипломат. Добрые голубые глаза государя, казалось, видели его насквозь. «А теперь я сам возбудил новые кампании со старыми врагами, лишь бы нас не беспокоили просьбами о Бонапарте», – мог ответить Александр Павлович.

Но не ответил. Он был мастером недоговоренностей.

– Эта молодая французская актриса, – попытался уточнить посол, – о ней судачат бог знает что…

Подобный вопрос уже граничил с наглостью. Но посол был в отчаянии: как согласовать нежелание императора ввязываться в новую войну против корсиканца со стремлением выдать сестру за австрийского монарха?

Александр молчал, показывая, что аудиенция окончена. Умение не сказать больше, чем хочешь, – первое, чему должен научиться истинный государь. Ангел владел им в совершенстве. Он был глуховат, и собеседники думали, что их плохо слышат, и, дабы не обидеть царя, начинали сами отступать в полном смятении.

В приемной перед кабинетом посол наткнулся на Бенкендорфа.

– Все говорят, что эта актриса – вещь Наполеона. Вы решили подложить гранату под царскую кровать?

Намек был мерзким.

– Ваше сиятельство, я прошу выражаться достойно об этой даме…

– Даме? – князь фыркнул. – В Париже у вас окончательно расплавились мозги? От пыла страсти, я полагаю?

Обычно Куракин был не просто вежлив, а по-старинному витиевато изыскан, и то, что он теперь позволял себе выражаться грубо, как на псарне, вопияло о серьезной, прямо-таки обескураживающей неудаче, постигшей его в кабинете царя.

Но самое худшее – Куракин был человеком императрицы-матери, знавал Шурку с детства и если не благоволил ему, то, по крайней мере, делал вид, что воспитанник Марии Федоровны – славный малый. Теперь князь пойдет жаловаться царице-вдове и в разговоре обязательно заденет влюбленного по уши дуралея, притащившего в Петербург шпионку!

Бенкендорф не имел права сказать: «Такова была воля его величества». Напротив, должен был стоять и безропотно принимать оплеухи, положенные шаматону, бездельнику, дурному дипломату и мальчишке, настолько лишенному рассудка, что хорошие невесты прячутся от него за ширмами!

Скандал! Один скандал!

Раздосадованный Куракин уехал в Таврический дворец, где летом предпочитала жить императрица-мать. А горе-адъютант вступил под своды царского кабинета.

Несмотря на обычную вкрадчивость, Александр Павлович был холоден и строг.

– Ваше поведение в Париже не может быть официально одобрено. Моя мать, конечно, скажет вам все, что вы заслужили своим легкомыслием. А что касается меня, то эта актриса – здесь нежеланный гость.

Шурка чуть не расплакался. Он опять ничего не понимал, но, вспомнив, что Бонапарт назвал «русского брата» северным Тальма, чуть осмелел. Играет? Громко, четко произносит фразы в надежде на постороннее ухо? Шпионка Наполеона – нежеланный гость. Такова официальная версия. Для всех.

При этом печальные, усталые глаза государя продолжали улыбаться флигель-адъютанту. Ободряюще и даже как-то заискивающе. Что не вязалось ни с тоном, ни с позой монарха.

Александр Павлович подошел к столу, взял карандаш и, наискось оторвав край от плотного листа, что-то написал на нем. «Поговорим позже», – прочел Бенкендорф на протянутой бумажке.

– Не смею долее задерживать ваше величество, – он поклонился и, пятясь, вышел из кабинета.

Излишне говорить, что обещанный разговор никогда не состоялся. Александр Павлович не любил ставить точки над «и» и считал излишним посвящать кого-либо в свои планы. Просто верный слуга получил намек, что сделанное им угодно. И довольно с него. Что мало утешало, ибо за удачно проведенную операцию положен орденок, и чин, и благоволение. А Шурку выставляли шутом. Да и как объяснить Жорж враждебность двора? Когда Париж она покинула, купаясь в овациях?

* * *