Личный враг Бонапарта - Ольга Игоревна Елисеева

Мария Федоровна хранила гробовое молчание. Жоржина ничего не слышала, огражденная двойной глухотой: языка и погружения в роль. Не ему было развеивать золотой сон ее неведения. Тем более – Шурка знал – после первой же премьеры она восторжествует над врагами. Талант всегда побеждает! Как только они увидят ее, они застынут, разинув рты. А потом будут ползать на коленях перед великой актрисой и обзавидуются ему – хоть какое утешение! Все, кто сейчас корчит рожи, придут на поклон. И засыплют ее подарками. Сегодня она выступает в венце из фольги, а завтра даже на сцену наденет золото.

Пятница кончилась ужасно.

Еще с четверга флигель-адъютанты получили список дежурств на следующий день, и Бенкендорф увидел свою фамилию в красивом чернильном столбике напротив Каменноостровского дворца.

– Это какая-то ошибка! – Он хотел идти жаловаться самому государю. – Завтра спектакль!

Но генерал-адъютант граф Петр Волконский, близкий друг императора, взял полковника за руку и с добродушной улыбкой отвел к окну.

Петрохана знали все. Горой мышц он напоминал Нея. Но у Волконского имелась еще и мышца во лбу, которой Господь явно обделил Храбрейшего из храбрых.

– Подумайте хорошенько, – сказал генерал-адъютант, – прежде чем поднимать шум. Зачем вас не назначили в Павловск? И почему именно вы должны избежать спектакля?

Бенкендорф похолодел. Его намеренно удаляли. Жорж привезена. Миссия исполнена. Теперь она произведет впечатление на августейшую семью и останется вечером для разговора с императором.

Что он, в сущности, мог сказать? Что поделать? Жоржина прибыла именно для таких бесед.

Петрохан с пониманием смотрел на Шурку. И ничего не говорил. Отчаяние ясно отражалось на лице флигель-адъютанта. Но никто ничем не мог ему помочь.

Кажется, во времена баронов и замков это называлось правом первой ночи. Некоторые помещики в глуши до сих пор пользуются своими крестьянками, прежде чем отпустить под венец. Без закона, конечно. Но кто им указ?

Александр Христофорович еле выдержал день до конца. На него поглядывали косо, с немым торжеством. А у адъютанта не хватало сил даже скрывать горе.

Вечером понесся в «Дю Нор». Переполошил Жоржину и ее помощников. Стоял на коленях, молил быть… скромной. Если бы она была скромной, никогда не поднялась бы на сцену! Не нашла покровительства Наполеона. Не приехала в Россию. Да и сам полковник разве обратил бы на нее внимание?

Актрисе было жаль доброго друга, но судьба вела ее вверх. Она сказала все, что требовалось, дабы утешить его. Или хотя бы на время успокоить. Не смогла выпроводить домой и уложила спать у себя.

Спал ли он? Лежал, слушал приглушенные голоса в соседней комнате и сжимался, как пружина. Завтра, завтра…

Завтра забрезжило в четыре утра. Бенкендорф уехал к себе, чтобы побриться и переодеться перед дежурством. На прощание он поцеловал спящую любовницу. И вдруг понял: спустя сутки, в то же самое время, она уже не будет принадлежать ему. Но ведь все это – и черная волна волос, и сопящий носик, и бок, вздымающий одеяло, – его собственное!

Нельзя убить государя. Нельзя убить эту женщину. Можно… себя? Весь день в Каменноостровском дворце он обдумывал эту мысль. Около шести пришел в состояние тихой истерики. Начинался спектакль.

Даже со стороны Шурка выглядел странно. То стоял столбом, то мотался, как маятник. Ни одно положенное адъютанту дело: например, разобрать прошения или сыграть с дежурными же дамами в мяч – он не выполнил.

От него шарахались. Одна из фрейлин, совсем молоденькая, принесла ему стакан воды и сказала:

– Все еще будет хорошо. Не надо так убиваться.

Он посмотрел на нее мутными глазами и ответил:

– Спасибо, господин граф.

После чего крошка, опасливо пятясь, отошла к подругам и заявила:

– Он совершенно безумен. Ах, если бы я вызывала у кого-нибудь такую страсть!

Бедняжка не знала, как рискует. Шурка мог сейчас и убить.

Часы отстучали восемь. Девять. Полковник уже ничего не ждал. Дежурство суточное. Его найдут утром на стуле, без дыхания.

Около полуночи прибыл князь Куракин. Старый лизоблюд! Впрочем, как всегда, любезный, с лицом-губкой, словно впитавшем улыбки загородного дворца.

– Триумф! Полный триумф! – провозгласил он. – Жоржиха заткнула за пояс Катерину Семенову. Зал рыдал. И даже государь, поднявшись к ней, сказал: «Я впервые плачу в театре!»

– Какой успех! – зашумели кругом. – А мы? День убит навылет! Мы тоже хотим посмотреть!

– Бенкендорф, вы счастливец, – князь подошел к флигель-адъютанту с таким видом, будто между ними ничего не произошло. – Вы обладаете божеством!

По этой перемене Александр Христофорович мог судить, что августейшая семья выразила его Меропе благоволение. А значит, обнаруживать враждебность со стороны старого царедворца было и опрометчиво, и непростительно.

Но Куракин не мог не ткнуть адъютанта шпилькой.

– Вдовствующая императрица сразу после спектакля уехала, – заявил он, доверительно наклонившись к Шурке. – А государь под локоток увел мадемуазель Жорж в верхние покои. Бонапарт будет счастлив. Торжествуйте!

Торжествовать? Пойти сейчас утопиться в Неве. Бенкендорф, шатаясь, вышел в сад. Еще цвела поздняя сирень. Мария Федоровна насаждала этот куст в чудовищном количестве, и никто не счел бы, сколько сортов заполонили собой Павловск, Петергоф, Царское. Даже Гатчина – любимый дворец покойного императора, где все должно выглядеть по-рыцарски, – не избежала общей участи. Вдовствующая императрица уверяла, что на фоне голого желто-серого камня цветок смотрится особенно угрожающе.

Шурка лег под куст, задрал голову к бедному на созвездия северному небу и взмолился об устроении собственной участи. Он был издерган, устал, сбит с толку и нелюбим. Теперь это стало совершенно ясно. Государь и как мужчина намного превосходил его…

* * *

Наутро прима вернулась в «Дю Нор» окрыленная. Ее успех при дворе был оглушителен. Она готовилась играть для городского зрителя «Федру» и уже держала в руках газету «Драматический вестник», где описывалась вчерашняя победа.

– Прочти и переведи мне! – воскликнула Жорж, увидев безучастного любовника, который в белой рубашке сидел у окна. – Что там пишут?

Ее красавец был нетрезв. Что делает русский человек, когда ему худо? Перед полковником стояла бутылка водки, накрытая горбушкой ржаного хлеба. Второй, уже пустой, штоф валялся на полу.

Жоржина немедленно распахнула окно. Уличный гомон ворвался в комнату. Бенкендорф поморщился. Взял газету, ушел на диван.

Ему нелегко было сосредоточить взгляд на строчках.