Капкан на честного лоха - Андрей Троицкий

Ткаченко первым заметил направленные на его грудь стволы. От неожиданности он отступил на шаг, толкнув Аксаева.

– Ты что, старый, рехнулся? – прошептал Ткаченко.

– У, дьяволы, – сказал Кожин. – Сатанинское отродье.

Он нажал на спусковой крючок, пустив сноп картечин в грудь Ткаченко. От грохота выстрела у Аксаева заложило уши. Майор, уже мертвый, повалился спиной на капитана, тот отступил в сторону. Тело Ткаченко кубарем покатилось вниз по ступенькам.

Пятясь задом, Аксаев полез рукой в кобуру. Но кобура почему-то никак не хотела расстегиваться. Дед прищурился, норовя разрядить второй ствол в лицо капитана.

Аксаев рванулся вперед, снизу ударил ладонью по ружейным стволам. Грохнул выстрел, картечь разворотила деревянный навес над крыльцом. Аксаев оторвал руки от ружья, вдруг заскользил гладкими подметками по мокрым доскам, не устоял на верхней ступеньке. Взмахнув руками, капитан спиной вниз полетел по лестнице, стараясь ухватиться за балясины, держащие перила. Капитан перевернулся через голову, ударился затылком о ступеньку и через мгновение уже лежал грудью в грязной луже под крыльцом.

Лейтенант Радченко ещё не дошагал до угла хлева, когда раздался первый выстрел. Он забыл приказ майора Ткаченко прощупать пол сарае железным прутом, забыл все на свете. Лейтенант обернулся, на его глазах дед спустил с крыльца капитана Аксаева. Радченко сбросил с плеча ремень автомата, опустил флажок предохранителя, вскинул ствол.

За короткую секунду проворный старик переломил ружье, вытряхнул стреляные гильзы. Но перезарядить не успел.

Автоматная очередь ударила по ногам. Старик выпустил из непослушных пальцев патроны. Повалился на колени. Патроны раскатились по доскам пола. Вторая очередь пошла снизу вверх. Пули прошили Кожину правое бедро, плечо и шею.

Он харкнул кровью, бросил ружье и упал.

Аксаев выбрался из лужи и поднялся на ноги.

Смерть коснулась его своей костяной лапой, но в последний момент пощадила. От страха капитана трясло, как в лихорадке. Он скинул с себя ремень и грязный бушлат, ощупал предплечье правой руки и сказал самому себе:

– Да у меня рука сломана. Моя рука сломана.

На выстрелы сбежались солдаты, спрашивая друг у друга, что случилось. Лейтенант Радченко уже взлетел на крыльцо. Но куму помощь уже не требовалась. Грудь майора была разворочена картечью. Ткаченко лежал на спине, в его широко открытых глазах отражалась серое небо.

Шло время, а в подвале, где томились Урманцев и Климов, ничего не менялось. Все та же непроглядная темнота, далекие шаги и голоса наверху.

Несколько раз со двора сюда долетел женские крики, такие тонкие и пронзительные, что, казалось, женщина кричала где-то рядом. Спустя минуту женщина протяжно завыла в голос, словно подстреленная волчица. Вскоре крик оборвался, и снова гудящая тишина. Климов сидел на крае койки, смолил самокрутку. Он уже устал волноваться и мучиться страхом неизвестности.

Не докурив, Климов растоптал окурок. И без табака в подвале дышалось тяжело, воздух наполнился странными удушливыми миазмами, какой-то сыростью, идущей неизвестно откуда. Климов подумал, что забыл закрыть куском жести ведро с нечистотами, стоящее в углу. Он встал на ноги, зажег спичку, сначала глянул на наручные часы: полдень. Как долго тянется время. Урманцев закрыв лицо смоченным в воде домотканым полотенцем, неподвижно лежал на спине. Вроде бы спит.

Спичка сгорела, погасла, Климов зажег другую спичку, сделал четыре шага до угла подвала. Помойное ведро закрыто. Он вернулся на свою лежанку, повалился на спину. Почему же не хватает воздуха? Ведь ещё два-три часа назад здесь дышалось свободно, даже запахи со двора можно было услышать. Пахло талым снегом, навозом, прелой соломой.

А сейчас… Климов всей грудью втянул в себя воздух, глубокого вдоха не хватало, чтобы надышаться. Климов встал, поднес горящую спичку к вентиляционному окошечку, устроенному в низком потолке точно над столом. Огонек горел слабо, но ровно, не колыхался. Значит, тяги нет. Воздух сверху сюда не проникает. Что же случилось? Климов ворочался на своем жестком ложе и ломал голову над этой загадкой. Выводы, которые он сделал, были не далеки от действительности.

Когда наверху солдаты проводили обыск, ворочали какие-то тяжести, разваливали поленицы дров, то, видимо, чем-то заставили или завалили замаскированное в стене на уровне земляного пола вентиляционное окошко. Теперь воздух не идет. Возможно, они с Урманцевым погибнут от удушья ещё до того момента, как с подворья уберутся солдаты, а староверы вспомнят о существовании обитателей погреба, когда помощь им уже не потребуется.

– Эй, ты жив? – тихо спросил Климов.

Урманцев вздохнул, заворочался во сне. Климов взял со стола тряпку, смочив её водой. По примеру Урманцева положил тряпку себе на лоб. За минуту ткань сделалась теплой. Чтобы отвлечься от страшных мыслей, Климов отвернулся к стене, попробовал думать о посторонних вещах.

Он вспомнил, как поздним вечером, в конце зимы, после занятий в вечерний школе брел в барак, от усталости ну чуя под собой ног. До отбоя оставалось сорок минут. Вдоль плаца, где проходили утренние и вечерние построения, на металлических опорах расставили свежие образца наглядной агитации, присланные накануне из самой Москвы.

На кусках листового железа масляной краской вывели цветные картинки. Мужик держит на руках туго спеленатого ребенка, и улыбка расплылась до ушей. Во всю квадратную морду улыбка. Рядом стоит женщина и обнимает мужика за плечи. Внизу картинки красовались ядовито красные буквы: «Твоя семья ждет тебя». Климов в задумчивости потоптался на месте, стараясь врубиться в смысл изображения. Надо так понимать, что вот зэк вернулся из командировки, а жена с ребенком его всю дорогу ждали и теперь все персонажи радуются встрече.

Но почему ребенок в пеленках? Ясно, новорожденный. Тогда получается, что женщина нагуляла приплод и родила, когда законный муж в неволе махал кайлом и лопатой. Чему уж тут радоваться? И стоит ли вообще возвращаться в такую семью из зоны? Не лучше ли вместо жены найти другую свеженькую потаскушку?

Кто– то тронул Климова за рукав.

Обернувшись, он увидел перед собой Урманцева. В старом бушлате, шапке, нахлобученной на глаза, он стоял и пускал дым из ноздрей, прилепив к нижней губе окурок.

«Значит, Клим это ты? – спросил Урманцев. – Ну, меня-то ты знаешь. Деньги я получил, поэтому теперь мы кенты». «Расскажи, как там Маргарита?» – заволновался Климов. «Мне не до лирики, – поморщился Урманцев. – Эти подробности сам выяснишь, когда я тебя отсюда вытащу. Теперь слушай: будем видеться с тобой за дальним хезником. Ну, за сортиром. Каждый пятый день, начиная с сегодняшнего. В это же время. Если что, найдешь меня через Гуталина».

Климов не успел собраться с мыслями, вставить слово. Урманцев шепнул «малява», что-то сунул ему в карман ватника и растворился в темноте. Не замечая метели и холода, забыв об усталости, Климов, щупая в кармане бумажку, прошагал две сотни метров. Остановился под фонарем каптерки, вытащил из кармана, пробежал глазами записку от жены.