Не кормите и не трогайте пеликанов - Андрей Аствацатуров

– Виктор Леонидович, – позвал я. – А вы что, действительно вышли бы и прочитали?

Топоров недоуменно нахмурил брови.

– Господь с вами, Андрюша. Я, конечно, сейчас пьян, но не настолько. Я бы вышел и рассказал о вкладе Рейсера в текстологию. Ведь я, в отличие от всех вас, читал его книги. И даже конспектировал. Смотрите-ка, Андрей, вам девушка какая-то машет. Вон. Вон там…

Я посмотрел туда, куда он показывал, и увидел Дину, которая делала мне странные знаки. Показывала пальцами человечка, перебирающего ногами, и кивала головой в сторону выхода. Было совершенно непонятно, чего она от меня хочет, эта охотница, я пожимал плечами, а Дина уже сердилась моей недогадливости, крутила пальцем у виска, грозила кулаком.

– Не понимаю, чего ей надо? – сказал я вслух с досадой. – Это Дина, наша лаборантка.

– Чего ей надо? – переспросил Топоров. – Сами-то как думаете? Эх, молодежь, все вам нужно разъяснять. Как ее зовут, вы говорите? Дина? Вот вам эпиграмма: лаборантка Дина очень хочет дрына.

– Да нет же, – я раздраженно махнул рукой. – Если бы… У нее брат строгий.

– Ну, если брат… – развел руками Топоров. – То я бы на вашем месте действительно рисковать не стал. Это материи храбрецов.

Дина, тем временем, видимо, уже отчаявшись меня вразумить, вырвала из блокнота листок и принялась на нем писать. Через минуту мне уже передавали от нее записку:

Андрей! Тебя разыскивает какой-то профессор. Он из Калифорнии. Хочет с тобой встретиться. Уже два раза звонил на кафедру. Я дала ему твой номер. твоя Д.

Профессор? Да еще из Калифорнии? От радости я чуть не подпрыгнул на своем кресле. Оказывается, обо мне знают в самой Калифорнии! Я с отвращением посмотрел на затылки сидящих спереди и почувствовал, что никакие это не люди, а просто затылки. Обычные затылки, которые стригут в парикмахерских. Ровные, круглые, похожие друг на друга. Предметы первой необходимости. Я перечитал записку, а потом еще раз, и все никак не мог оторваться от этого почерка, украшавшего прописные буквы детским наклоном. Наверное, подумал я, меня пригласят работать. А может, наградят долларовой стипендией. Так даже лучше. Живешь себе на кампусе, пописываешь, почитываешь в свое удовольствие, а отчетности почти никакой. И главное – все вокруг тебе завидуют.

Я достал из кармана брюк телефон и увидел на дисплее незнакомый номер. Два пропущенных вызова! Меня бросило в пот. Выходило, что я там сидел как дурак, слушал всю эту ахинею, а профессор из Калифорнии тем временем не мог мне дозвониться. Так я никакой работы не получу! Или стипендии…

Но выходить посреди доклада было неудобно. Прошло десять мучительных минут, и когда наконец раздались аплодисменты, я вскочил со своего места и, пробравшись вдоль кресел, выбежал из зала, сжимая в руке телефон.

– Добрый день! Вы мне звонили? – я был сама любезность.

– Здравствуйте, Андрей… – я услышал в трубке голос и обмер. Этот высокий лекторский тенор, привыкший звенеть именами римских консулов и легионеров, я узнал бы из тысячи. Он тут же назвал себя, хотя это было совершенно излишним. Я сбросил вызов. Скорее непроизвольно, от неожиданности, чем намеренно. Он тотчас же перезвонил:

– Нас почему-то прервали.

Теперь нужно было защищаться и нападать.

– Профессор, – сказал я устало. – Нас не прервали. И вы прекрасно это знаете.

– Я хочу…

– Нам не о чем разговаривать.

– Я хочу, – повторил он твердо. – Увидеть вас.

– А я не хочу! – я постарался придать своему голосу издевательский тон. – Представляете? Не хочу. Вы, профессор, наверное, в своей Калифорнии позабыли, что мир – это не ваш личный проект. Он создан Вседержителем и подчиняется только ему, да и не факт, что даже ему подчиняется. А для таких вещей, как встреча, например, требуется обоюдное согласие. Вы следите за моей мыслью? Я достаточно доступен? Я не слишком культурен для вас?

– Прекратите кривляться, – сказал он.

– Всего хорошего, – сказал я злобно. – Не болейте. Привет новой жене!

– Погодите, – умоляюще произнес он. – Я развелся полтора года назад. Очень прошу… Очень… Это важно…

Мимо меня прошли студенты и громко поздоровались. Я не ответил и повернулся к ним спиной.

– Ладно, через два часа я буду в кафе на Литейном. Подходите.

– Спасибо, спасибо, – поблагодарил он.

Я продиктовал адрес, потом, не попрощавшись, дал отбой и вернулся в зал на свое место рядом с Топоровым. Теперь выступала какая-то девушка, по всей видимости, аспирантка. Она говорила что-то интересное о Глебе Успенском, но я уже не мог сосредоточиться. Ее слова сливались в какую-то сумбурную мелодию, висли в воздухе разбухшими гроздьями.

– У вас все в порядке? – поинтересовался Топоров.

– Конечно, все в порядке! – ответил я, дернув головой, и поднялся. Сидеть было уже невмоготу. Пожал на прощание руку Топорову, сказал, что мне надо работать, и стал пробираться к выходу.

– Куда?! – кто-то возмущенно зашипел у меня за спиной женским голосом. – Какая бестактность!

– Куда? – услышал я голос Топорова. – В попу труда – чинить провода!

Это прозвучало весомо, внезапно и вызвало в моей голове странные, не являвшиеся прежде образы сказочного повседневного абсурда: столбы, оборванные линии передач, мальчик, растерянно сжимающий в руках разводной ключ, деревня Панфиловка… Женский голос, испуганно ойкнув, затих.

Я шел по коридору в диком бешенстве, ничего не соображая, никого не замечая, не отвечая на приветствия коллег и студентов, попадавшихся навстречу, и обдумывал план мести. Но мысли о мести плясали, как рыбы на сковороде, и я никак не мог сосредоточиться. Он украл у меня жизнь, этот профессор из Калифорнии, этот историк, эта сволочь, которая считала себя историком и которую назначили профессором. Джулия, моя жена, бросила меня, чтобы уехать к нему, в его поганую Америку.

Джулию я любил – по крайней мере, мне так казалось. Любил ее выточенные скулы, длинные пальцы, стройные ноги. И еще безумно любил в ней какую-то лихость, которая существовала как будто помимо нее. Джулия всегда надевала расклешенные джинсы и развевающиеся балахоны. Когда она меня нашла, я был старой, ненужной игрушкой, детской юлой, которая сломалась и перестала вертеться. Она подобрала меня, собрала, закрутила в бешеном вихре нашей жизни. Обстоятельства этой жизни я помнил с трудом. Фешенебельный ресторан, из которого мы удрали, не расплатившись, бутылка вина “Gewurztraminer”, которую мы украли в магазине вместе с блоком сигарет, Летний сад, запертый на ночь, куда мы проникли ночью и пьяные валялись на траве, и, наконец, все эти бесконечные сладкие соития в случайных парадных, в грузовых лифтах, в примерочных, в пустых кинотеатрах, в туалетах ночных клубов.

Наигравшись вдоволь, она разглядела меня получше и, удостоверившись в незначительности, выбросила вон, измятого, измученного, а себе нашла новую игрушку – подороже, похитрее. Этого профессора.