Не кормите и не трогайте пеликанов - Андрей Аствацатуров

– Сразу бы так, я чего звоню… Приеду скоро. В новый проект позвали. Слышишь?

Я сказал, что очень хорошо ее слышу, и, стараясь придать голосу равнодушие, спросил:

– Позвонишь?

– Дурак! – засмеялась она. – Я уже звоню. У меня, правда, любовник новый появился.

– Итальянец этот? У которого член как у носорога?

– Какой член? – испугалась она и вдруг рассмеялась. – А! Нет, это другой. Бизнесмен из Тюмени. Может, замуж за него выйду.

Я взглянул в окно, увидел проезжающий трамвай и неожиданно почувствовал себя страшно одиноким, выпавшим из времени. Жизнь, громко стуча металлическими колесами, укатилась куда-то дальше, а я остался на том же самом месте.

– Да ладно, – сказала она после короткой паузы. – У тебя всё было.

Тут я понял, что проигрываю и что надо сдаваться.

– Катя! – взмолился я. – Катя!

– Ну, чего “Катя”? Чего “Катя”? – ее голос подобрел. – Сказала же – приеду! При-е-ду! Ты – это святое! И давай без этих… без драм. Хорошо?

Я молчал.

– Андрей, ты что, расстроился?

Но я уже взял себя в руки.

– Ну что вы, Екатерина Федоровна, я просто прыгаю от счастья.

– Ладно, прыгай тогда. Приеду – попрыгаем вместе. В постели, – добавила она и грубо рассмеялась. – Всё… обнимашечки.

Перспектива попрыгать вместе с Катей несколько утешила меня. Она отключилась, а я все еще продолжал сидеть у окна, в романтической задумчивости, прижав телефон к уху и слушая короткие гудки, монотонные отрезки тянущейся жизни. Потом несколько минут поразглядывал на крошечном экране надпись “неизвестный номер” – всё, что осталось от нашего разговора, – и взял из пачки еще одну сигарету.

Нужно было выходить, идти в институт на конференцию, но я почему-то никак не мог сосредоточиться, сидел, курил, нажимал кнопки на телефоне, видно, затем, чтобы экран продолжал светиться, и представлял себе ее вывернутые губы, ее длинные ноги и глаза болотной ведьмы.

Когда я появился в зале, конференция уже шла полным ходом. Народу было много. Я прошел несколько рядов, а потом протиснулся в центр на свободное место. Уселся, стащил с себя куртку и принялся слушать. Заседание было посвящено памяти профессора Рейсера. На сцене – за деревянной кафедрой – Марк Ильич читал доклад, посвященный научной деятельности профессора Рейсера. Он читал по бумажке, монотонно, делая длинные, значимые паузы. Справа от него, за президиумным столом, расположился Никита Виссарионович, и рядом с ним сидели две неизвестные мне академические старушки. Никита Виссарионович ёрзал, то и дело поглядывал на Марка Ильича, а старушки сидели смирно, с безучастными лицами, словно происходящее не имело к ним ровным счетом никакого отношения.

Я слушал доклад, разглядывал серые стены, облупившийся потолок, затылки сидевших спереди людей – и все не мог разгадать, что же было в этом помещении до наступления эпохи исторического материализма. Повсюду присутствовали только следы советского прошлого и никаких других. Сцена, грубо сколоченная, затем кафедра, напоминавшая уменьшенную в масштабе версию сельского сортира, длинный темно-вишневый занавес, весь выцветший, пыльный, кресла бесконечными рядами, пожилые, изувеченные, круглые люстры, распространявшие тусклый свет.

– Андрюша, там рядом с вами свободно? – послышался шепот, и я почувствовал легкий запах перегара. Обернулся и увидел, что на соседнее кресло, задевая чужие колени и сумки, пробирается Топоров. Я радостно кивнул и поздоровался, а он приложил палец к губам и тихо спросил:

– Давно началось?

Я еще раз кивнул. Топоров присел, поправил свитер на животе, погладил свое лицо – раскрасневшееся, сильно заросшее бородой, – и начал внимательно слушать. Выражение его крупных темных глаз было слегка нетрезвым, но спокойным и даже равнодушным. Впрочем, я знал, что это его спокойствие может быть обманчивым.

В наших академических кругах Виктор Леонидович Топоров считался хулиганом и грубияном. На самом деле он никому никогда не грубил и не хулиганил. Конечно, он мог в неофициальной обстановке произнести слово “задница” (оно было его любимым и подходило на все случаи жизни) или крепко выругаться, но питерскую интеллигенцию, склонную к фронде, этим вряд ли можно было задеть. Суть заключалась в другом. Топоров обладал непростительным для интеллигентных людей свойством говорить о людях то, что он думает. Причем вслух и публично. А думал он о людях всякий раз не самое лучшее. В остальном же он был корректен и даже деликатен.

Пока мы с Топоровым переглядывались, Марк Ильич закончил говорить о человеческих качествах профессора Рейсера, которые он оценил как “боевые”, и перешел к его научным заслугам.

– Старая школа, – шепнул я Топорову исключительно для того, чтобы сказать что-то, подходящее моменту.

– Кто? – не понял он.

– Рейсер… таких уже не будет.

– И слава богу!

– Да ладно вам, – возразил я. – Рейсер – сильный ученый.

– Старательный, – поправил меня Топоров.

– А вы что, у него учились?

– Господь с вами… – Топоров махнул рукой. – Мне тут кое-с кем встретиться надо. Заодно вот решил послушать, что народ о Рейсере думает. Я же на него в свое время эпиграмму сочинил. Не слышали?

– Нет.

Топоров наклонился к моему уху и, прикрыв ладонью рот, произнес:

Я рассмеялся от неожиданности, точнее, громко фыркнул.

– Молодые люди! – громкий мужской голос неожиданно прервал монотонный бубнеж Марка Ильича. Я поднял голову и увидел, что в нашу сторону со сцены строго и властно смотрит Никита Виссарионович. – Да-да, я к вам обращаюсь! Кто там сидит рядом с… Ацатуровым?

Мы с Топоровым переглянулись.

– Я сижу, – скромно, но при этом громко произнес Топоров.

В зале поднялся легкий шум. Все очнулись, выпрямились, заёрзали на своих местах, зашептались. Сонные лица на какую-то минуту наполнились жизнью и человеческим выражением.

– В мои годы, – внушительно произнес со сцены Никита Виссарионович, подчеркнув голосом слово “мои”. – Молодые люди вели себя поскромнее… да-да… Может быть, вы сюда выйдете, поделитесь, так сказать?

– Охотно, – сказал Топоров и поднялся со своего места.

– Ой! – замахал руками из-за кафедры Марк Ильич. Видимо, он узнал Топорова, потому что на его лице был ужас. – Не надо. Давайте я лучше продолжу?

– Ну, не надо так не надо, – равнодушно развел руками Топоров и сел обратно.

– Тише, товарищи, – обратился Никита Виссарионович к залу, который глухо шумел, словно поддавшись невидимому подземному хаосу.

Марк Ильич снова уткнулся в бумажки и продолжил читать доклад, но теперь все хорошие слова и выражения, которые он произносил, и даже не произносил, а наспех проглатывал – “лучезарный талант”, “научная смелость”, “качества воина”, “текстологический подвиг”, – звучали как издевательства, притом очень утонченные, аристократические, сказанные без единой усмешки. В зале переглядывались, пересмеивались, перешептывались, качали головами. Но понемногу гул затих, и конференция вернулась в свое прежнее академическое русло.