Москва и Россия в эпоху Петра I - Михаил Вострышев

А между тем не было сомнения, что князь Ромодановский, этот, по отзыву того же Курбатова, «скудный в своих рассудках человек», находится в полной зависимости от искусившихся во всяких приказных обхождениях дьяков и подьячих своего Преображенского приказа. «Дьяки и подьячие там нам друзья», – говорили обвиняемые, возрадовавшись по поводу передачи их дела в Преображенский приказ. «Мы подьячему Митусову что бы ни дали, только бы тебя запытали до смерти», – хвалился один помещик перед извещавшим его солдатом. «Скажу за собою государево дело и учиню монастырю убытков сот пять-шесть», – говорил черный поп Новоспасского монастыря, и эти слова хорошо характеризуют взгляды современников на правосудие Преображенского приказа, оценивавшееся по известной таксе.

Помещики и духовные власти как-то слишком часто выходили сухими из воды, несмотря на все усилия озлобленных холопов или монахов потопить их.

По отзыву австрийского дипломата Корба, князь Ромодановский был «столько жесток с худородными, столько труслив с благородными». А дьяки и подьячие Преображенского приказа, учитывая это свойство своего патрона, мирволили богатым и показывали служебное усердие на спинах худосильного подлого народа.

Деятельность Преображенского князя вносила невообразимый переполох в жизнь Москвы того времени.

На Потешном дворе он расправлялся еще по-отечески, прописывая лишь более или менее изрядные порции батогов. Но в Преображенском приказе начисто отделывал кнутом и допрашивал обвиняемых иногда с двенадцати или даже с шестнадцати пыток.

Боязнь невзначай обмолвиться непристойным словом или просто услышать такое слово не давала покоя москвичам.

Можно себе представить, какое смятение вызывали такие мероприятия князя Ромодановского, как, например, розыск по извету упомянутого выше крестьянина Андреева. По этому делу, не стоившему выеденного яйца, «для подлинного уверения» забрали в Преображенский приказ иноземца Адольфа Вольфа, квартировавшего на дворе, у которого Андреев услыхал непристойные слова. Но ввиду безрезультативности допроса «от Мясницких ворот до большой улицы по обе стороны до переулка, что поворачивают в Огородники, на дворах люди были сбираны, и ему, Ивашку, казаны». И, как следовало ожидать, «он, Ивашко, на дворех людей никого не опознал».

В другой раз по извету бывших «в Верху»[14] солдат полка Лефорта о том, что к ним приставала с подозрительными расспросами какая-то «верховая вдова», были собраны уже не боярские холопы, а «верховные боярыни и постельницы», и «казаны» солдатам, которые на этот раз опознали вдову Коптеву.

Само собою разумеется, что москвичи не могли питать добрых чувств к Преображенскому князю, «не обвыкшему никому в дуростях спускать» и весьма своеобразно понимавшему, что такое дурость. Те, которые сваливали на бояр вину в разных непопулярных новшествах, выдвигали на первый план имя князя Ромодановского. К этому имени часто присоединялось имя князя И. Б. Троекурова, начальника Стрелецкого приказа.

«Только воюет один Троекуров, и тот вор», – слышались речи еще до Великолуцкого бунта стрельцов. Свирепое усмирение Троекуровым этого бунта сделало его до крайности непопулярным в Москве. В нем и Ромодановском москвичи видели виновников всевозможных злоупотреблений и утеснений.

Мастеровым людям не хотелось являться для караулов в Стрелецкий приказ, и тотчас среди них распространился слух, что «то все боярин князь Иван Борисович Троекуров да стольник князь Федор Юрьевич, согласясь с бурмистры, учинили собою без государева ведома». Солдаты были недовольны задержкою жалованья и особенно негодовали на то, что будто бы «государь приказал выдать», а те же Троекуров и Ромодановский «отказывают и челобитчиков бьют».

По иронии судьбы жертвы Преображенского розыска старались выставить политическим преступником самого главу Преображенского розыска. Какого было «без лести преданному» сердцу князя Ромодановского терпеть инсинуации вроде того, что он «ворует, государю не радеет, государю изменил», или даже прямо, что он «государевой головы ищет, посылает дьяка Якова Никонова да подьячего Петра Исакова, да стрельцов на дорого, чтобы государя известь».

Люди, еще не желавшие расстаться со старым иллюзорным представлением о царе-батюшке, утешались слухами о том, что царская власть торжествует над боярской крамолою, что «ныне казнены на Москве на Болоте Ромодановский да Щербатой[15] с товарищами – 15 человек за то, хотели они государя изрезать ножом, и 15 человекам будут указ на поход», то есть и эти пятнадцать понесут наказание. «Сбирайтесь, братцы, пора их всех каменьем побить», – агитировал среди мастеровых людей в слободе под Новодевичьем монастырем монастырский часовник Кирсанов против бояр и, в частности, против Ромодановского и Троекурова. А взбунтовавшиеся в 1698 году стрельцы намечали побить вместе с Ромодановским и Т. Н. Стрешнева.

С такой же ненавистью народ относился к окружавшим царя финансистам, известным под названием прибыльщиков.

Москва в то время кишела разными прожектами, которым не давали спать лавры первого прибыльщика Алексея Курбатова. Между ними мы видим и боярского человека Зиновьева с проектом целого ряда прибылей, между прочим, устройства в Москве двенадцати монопольных казенных постоялых дворов, и пришедшего издалека самоучку-инженера с проектом искусственного озера между Воробьевыми горами и селом Коломенским, и доморощенного авиатора, обещавшего «летать журавлем», и, наконец, несомненного авантюриста донского казака Щедрина, похвалявшегося тем, что он умеет напущать под своих врагов «воду, а сверху туман» с помощью волшебного камня, «добываемого из птицы ворона в то время, как она сидит в гнезде». Интересно, что царь поверил Щедрину, и сокольи помытчики долго лазили по деревьям, ловя чудодейственного ворона. Дело кончилось тем, что Щедрин не показал никакого действа против данных ему взамен «неприятельского войска» двух пленных шведов и был бит кнутом и сослан на десять лет в Азов на каторгу.

Прибыльщики казались народу какой-то тесно сплоченной шайкой, состоявшей в связи со всеми врагами государства. «Вор и еретик Александр Меншиков писал к друзьям своим, прибыльщикам, чтобы великого государя благоверного царевича Алексея Петровича он, прибыльщики, извели», – написано в одном подметном письме.

Не были москвичи довольны и своими духовными пастырями – ни патриархом Адрианом, который только «берег своего белого клобука», ни предполагавшимся его преемником митрополитом Рязанским малороссиянином Стефаном Яворским, от которого ждали, что будет служить на опресноках и тем «облатынит веру».

Недовольство царило в Москве от самых верхов до самых низов социальной лестницы.

Для московской публики не было тайною, что на царство по-прежнему «тщится государыня, что в Девичьем монастыре», и даже для не чуждых европейского лоска царедворцев ее правление являлось образцом умеренного прогресса и общеполезной политесс, в противоположность озорнической ломке Петром старомосковского бытового уклада.