1993 - Сергей Шаргунов

– Я не малыш.

– А кто ты? Тебе сколько?

– Пятнадцатый пошел.

– Кто на нас нападет? – Она плавно вытащила руку, пропуская травы сквозь пальцы. – Ты трусишь, что ли?

– Я за всех боюсь, – сказал Федя строго. – Ты в Радонеже была?

– Неа.

– Почему? Это же недалеко от нас. Там красиво. Поле еще больше нашего. Отец меня часто возил туда. Про святого Сергия знаешь? – Федя не прекращал ходить вокруг стога, повышая голос, который ломался. – Сергий на поле святым стал. Он когда ребенком был, много ходил, шел и на поле встретил старика, и тот ему молитву сказал, и Сергий святым стал. Может, на этом поле. Мог он сюда дойти? Мог, конечно. Его родители в Хотьково переехали, там в церкви они лежат, их тела под стеклом завернутые, и не гниют даже. А он в Сергиев Посад уехал. В честь него так и назвали город. К нему медведь приходил и из рук хлеб ел.

Приблизившись, он прерывисто дышал ей в шею.

– А зачем мы живем, если умрем? – Таня повернулась с такой резвостью, словно надеялась взять врасплох, и они чуть не стукнулись головами.

– Чтобы дышать! – сказал Федя без запинки.

– Чего-о?

– А ты попробуй не подыши, зажми рот с носом. Вдохни – и сразу поймешь, зачем живешь. Или – если тебя обидят, ты уйди, где никого нет, и вдохни, один раз, второй, третий… И станет нормально.

– Помрем, дышать перестанем.

– Зато в Могильцах похоронят, возле леса. Ты не дышишь, зато земля за тебя подышит…

– Зато, зато… – передразнила она и скорчила ему рожу, всё равно едва видимую в темноте.

– Мы с тобой на поле дышим, – Федя стоял, похожий на букву Ф, заложив руки за голову, – а в Москве в эту минуту люди жарятся. Ты что думаешь? Они как на сковороде. В Москве воздуха нет. Ты Риту ругала, но походила, подышала, легче стало, правда?

– Неправда, – Таня взяла из стога пучок, оказавшийся худосочным, и кинула ему в лицо – бледное пятно под белыми волосами.

Сухие травинки пролетели, не достигнув цели, и осыпались.

– Ты в кого такой белый?

– У меня бабка была с Вологды, мамина мама. Я ее не видел, только на фотографии. Она была добрая вроде, и батя у меня добрый был, зато сестра – гадюка. Когда батя разбился, она совсем распустилась. Мамка ей всё позволяет. Таня! – он назвал имя с какой-то ласковой болью.

– Чего?

– Таня! Ты книги читаешь, Рита – никогда. Ты добрая, ты ей не подражай. Что ты ее ревнуешь? Ты радуйся, если он ей достанется. Повозит и выбросит.

– А с кем мне водиться, по-твоему?

В согласии с ее вопросом откуда-то из стога со звучной бесстыжей искренностью чирикнул кузнечик.

– С другим, – Федя не сходил с места.

– Кто это, интересно?

– Ну…

– Кто?

– Не знаю, – промямлил он и хлопнул по стогу, вероятно, огорчаясь, что не в силах ответить прямо, и сразу же, решившись, обморочным голосом сказал: – Ты мне всегда нравилась.

Раньше его смущение передалось бы и Тане, но теперь она ощущала странную власть, какое-то перед ним порочное преимущество, и холодно осведомилась:

– И что дальше?

Он подался к ней, взял за руки:

– Тань…

Ее вялые руки раскачивались в его пульсирующих, шершавых и неожиданно цепких. Двое стояли и молчали среди запахов травы, накрытые, как стеклянной крышкой, августовским небом, и, кажется, были готовы немедленно пуститься в танец.

Таня подняла глаза к звездам и тотчас закрыла, но свет продолжал мерцать в ней, оставляя острый мгновенный отпечаток на изнанке век, на сетчатке глаз, и ей почему-то представилось, что ее веки – это проколотые билетики. Такие билетики они пробивали с мамой в Москве, когда ехали в троллейбусе… В троллейбусе… В троллейбусе сгорела баба Валя… Как всё ужасно! “Я – пробитый билетик”, – подумала неизвестно откуда пришедшей фразой и ощутила все родинки своего тела – дырочками, сквозь которые беспрепятственно текут звезды. Голубоватый свет тек сквозь нее, и этот свет был тоской.

– Отпусти! – она легко освободила руки.

– Почему? – Федя, привстав на цыпочки, всматривался в ее лицо.

– Я Егора люблю!

– Что?

– Что слышал!

Ночь поделила мир – веселое чудаковатое сверкание небес и густой наваристый мрак земли.

Отчаяние захлестнуло Таню, она пошла вслепую с поля, опустив голову, не разбирая пути, мимо чьих-то горящих окон, чьей-то красиво освещенной террасы, отражение которой ложилось на дорогу светлыми квадратами как бы тонко намазанного сливочного масла. Им встретился дым табака, огонек сигареты пульсировал у ворот, кто-то хрипловато сказал: “Доброй ночи”. Федя ответил: “Здрасьте”, Таня не откликнулась. Она стремилась домой и одновременно чувствовала, что некуда идти.

Федя растерянно бормотал:

– Тань… Ты не обижайся. Я… Я просто… хотел тебя утешить… Ты красивая. Я вижу, что красивая. Очень. Вот я и хотел…

Таня опять и опять вспоминала Егора с Ритой в машине, представляла, как они перешли к нему в дом, лежат на перине, представилась перина, вычитанная из книг, – белая и высокая, обнялись и сплелись на перине, и, разлепив поцелуй, смеются над ней, говорят про нее гадости. Они будут всё время вместе, и всем в поселке будет известен ее позор. И в школе всем. И все будут считать ее жалкой. Она никому не нужна. Только родителям нужна немножко. Зачем она идет с этим мелким? Может быть, теперь ей надо ходить с ним всегда, с придурком таким? Еще увидит кто, совсем засмеют.

Федя неловко схватил ее за запястье. Она отдернулась и на ходу топнула босоножкой. Где-то впереди раскатисто громыхнуло, Таня остановилась, и Федя быстро поцеловал ее руку.

– Слышала?

И сразу, не оставляя сомнений, что это не был гром, посыпались выстрелы, длинно, хлестко, очередями…

Пауза. Бу-бу-у… Новый гулкий удар в землю, еще удар, и новые многократные очереди, наложенные друг на друга. Тишина… Взрыв… Стрельба очередями…

– Софрино, – сказал Федя.

– Да, оно… Давно такого не было, – Таня поняла, что это и впрямь армейская бригада в трех километрах отсюда.

– Пушками стреляют. И автоматами, – со знанием дела уточнил он.

Ее чуть-чуть отпустило чувство отчаяния. Бу-бу-у… Тупой удар. Звуковое эхо распустилось в небе, две взъерошенные звезды пролетели в разные стороны, как трассирующие пули.

– Я же говорил! – вскрикнул Федя.

– О чем?

– Про войну.

– Да что ты врешь!

– Не вру я! Я был там. С ребятами гильзы собирал. Там дыра в заборе. Нам там офицер один, друг отца, сказал: будет заваруха…