Матрица войны - Александр Проханов

Белосельцев пробирался в тесноте, в криках и воплях, видя, как продавцы, покупатели, заметив его, прекращают торг, застывают с полуоткрытыми ртами, шепчутся, смеются у него за спиной, пораженные видом европейского, не появлявшегося здесь несколько лет лица.

Миновал мясные ряды, липкие, темные от крови, где доски столов раскисли от парного мокрого мяса. По ним лениво и сыто ползали жирные мухи. Рассеченные свиные туши. Ряды отрубленных поросячьих голов с белесыми человечьими ресницами. Торговцы при его появлении откидывали сальные рогожи, зазывали его криком «мсье», обдавали душным запахом млеющих на жаре кусков.

Протиснулся в рыбные ряды, где, скользкие, в чешуе, в перламутровой высыхающей слизи, лежали речные и озерные рыбы, от больших и круглых, как блюда, до мельчайших, как стеклянные подвески, мальков, пересыпанных крупинками тающего льда.

Тут же в ведрах продавали сонных живых лягушек, а в ситах – горсти дочерна обжаренных жуков-плавунцов со сложенными на животах гребными ножками.

Овощные и фруктовые ряды сочились сладостью, пряностью. Специи в открытых мешочках зеленели, краснели. Хрустели раскалываемые кокосы. Лился сок из давилок. Белосельцев чувствовал, как пропитывается едкими, сахарно-эфирными испарениями.

Он отмечал обилие продуктов, опровергавших слухи о возможности голода в провинциях. Приценивался. Цены были высокие, но рынок клокотал, сыпал деньги. Город встречался с деревней, шел товарный обмен, шла жизнь.

Он осматривал прилавки контрабандных, привезенных из Таиланда товаров: транзисторов, радужных тканей, запасных частей к японским велосипедам и мотоциклам. Рассматривал изделия из золота – цепочки, кольца, кулоны, – накрытые стеклянными колпаками, под бдительным оком зорко-вежливых, хорошо одетых торговцев. В дальнем углу, на земле, на горячем солнце, наткнулся на скопище бесчисленных, не имевших применения предметов. Лоскуты металла из ржавых автомобильных капотов, обломки бамперов, куски магазинных вывесок, осколки посуды, истоптанные, вырезанные из автомобильных покрышек сандалии, смятые латунные гильзы. Все, что осталось от недавней жуткой поры, которая уже исчезала, осыпалась ворохом убитых, потерявших названия предметов.

Голосила толпа. Пестрел, мерцал, хлопал полотнищами рынок. Пекло солнце. Мухи то и дело шлепались на лицо. Окруженный чужими лицами, дурманными запахами, стиснутый толпой, шумной, звучной, навязчивой, он вдруг испытал мгновенную тоску и усталость. Почувствовал себя инородцем, чужим и непонятым, из иных широт и пространств. Он был в самой сердцевине, в сочной матке иного народа, что много веков извергала в жизнь желтолицых, смуглых, едкоголосых людей, сформированных по иному, отличному от него, Белосельцева, образу, с другими губами, скулами, разрезом глаз, иным пониманием жизни и смерти. Далеко, на севере, в великих трудах и заботах, существует его страна, где, рассеянные по погостам, по полям великих сражений, лежат кости его предков, и ненайденная, в сталинградских степях, могила отца, и забытое в комоде выцветшее материнское платье, и некому об этом сказать, некому пропеть «В островах охотник». Это он, Белосельцев, и есть охотник, заброшенный на безвестные острова, откуда нет возврата.

Он вдруг вспомнил итальянку, как уходил от нее, из-под полога, в душную ночь, шел босиком по сухим серебристым доскам веранды, оглянулся на столик, где стояли стаканы и круглая винная фляга, надеясь увидеть малую искру луны, отраженную в капле вина.

Это воспоминание вдруг превратилось в страх, в дурное предчувствие, словно над рынком понеслись на него прозрачные духи, ударили жарким толчком, закружили, попытались выхватить его из толпы, унести.

Он одолел обморочность. Стоял в толпе, не понимая, что это было. Кто они, эти прозрачные духи смерти, которые налетели на него однажды, у насыпи железной дороги, и теперь, второй раз, в голошении азиатского рынка.

Сом Кыт возник перед ним, внимательно заглянул в глаза.

– Сегодня мы много работали, – сказал он. – Теперь пойдем отдыхать. Позвольте, я угощу вас напитком.

Он повернулся к торговцу соками, что-то сказал. Тот выхватил несколько сочных зеленых отрезков сахарного тростника. Сунул под пресс чугунной, старомодной, с литым колесом, давилки. Пропустил сквозь валки, выжимая в стакан зелено-желтый мутноватый сок. Кинул брусочек льда. Протянул, улыбаясь.

Белосельцев благодарно принял, устыдившись минутной слабости. Тянул сладостно-холодную жидкость, чувствуя на себе внимательный, сострадающий взгляд Сом Кыта.

При выходе с рынка, где дымились маленькие открытые кухни и за столами под тентами люди хватали палочками горячую снедь, он увидел вьетнамских солдат, пивших кокосовый сок. Лица их были худыми, усталыми, форма – линялой, разодранной о сучки и колючки джунглей. Увидели его, зашептались. Один поднялся, спросил: «Советский?» И последовали крепкие молодые рукопожатия, улыбки, кивки. Белосельцев, шагая по городу, все чувствовал на ладонях их радостные, быстрые прикосновения.

Они сидели с Сом Кытом на открытой галерее под звездами, наслаждаясь слабыми, шевелящими листву дуновениями. Маленький столик, чашечки, дощатый пол мерцали и искрились от бесчисленных прозрачных чешуек. Над ними чисто, ясно, словно в мороз, сверкал звездный ковш. Знакомый, он размещался иначе, задрав рукоять дыбом, меняя вид всего неба. Белосельцев смотрел, как дрожит, стекает звезда, заслоняемая черной листвой, и голова слабо начинала кружиться от мысли, что между этой звездой и его дрожащим зрачком протянута бесконечная нить света.

– Как по-русски называется это созвездие? – спросил Сом Кыт. Его лицо в нежных, чуть видимых отсветах обратилось к ковшу.

– Большая Медведица, – ответил Белосельцев, и ему показалось, что в глазах, на лбу, подбородке Сом Кыта крохотными искрами отразилось созвездие. – А по-кхмерски?

– Мама в детстве выводила меня на открытое место под звезды, называла это созвездие Крокодилом.

Белосельцев отказался от привычного образа ковша, от северного имени Медведица. Соединил звезды иными линиями. Над деревьями вдруг засиял серебряный крокодил. Растопырил лапы, изогнул в середину неба хвост, заняв центр, осмысленно распределив по остальному небу другие созвездия.

Они молча смотрели на звезды. Белосельцев старался видеть небо глазами Сом Кыта. Стремился почувствовать, что лилось с неба в душу кхмера, исчислявшего под этими звездами свои поколения.

Там, в небесах, столь непохожих на северное русское небо, тончайшими блестками, сверкающими линиями, жемчужно-нежными туманностями были нарисованы кхмерские храмы, дороги, речные извилины, россыпи городов, деревень, начертания букв, орнаменты тканей, образы кхмерских лиц.

Отпечатались на земной поверхности, обрели живое воплощение, в котором тайно присутствует звездный оттиск.

– Когда нас угнали на каторгу, мы жили в бараке. Ни у кого не было часов. По этому созвездию я узнавал время, будил всех, и мы еще в темноте, в четыре часа, шли на работу.

Он замолчал, продолжая следить за медленным, едва заметным глазу вращением серебряного зверя. Белосельцев ждал. Ощущал тончайшую полупрозрачную преграду между ним и собой, разделявшую две их отдельные жизни. Не знал, что они должны совершить, в чем открыться друг другу, как сложить и сверить свои истины, чтобы, прежде чем расстаться и порознь, под разными небесами и звездами, доживать свои жизни, возникло между ними единство. Чувство их различия и сходства остро поразило его. Несочетаемость, разделенность полупрозрачной стеной – и возможность пройти сквозь нее. Случайность встречи – и скрытый в ней неслучайный божественный замысел.