Матрица войны - Александр Проханов

– Вы удовлетворены тем, как проходит поездка? – спросил Сом Кыт.

– Да, – ответил Белосельцев, – я очень рад, что путешествую именно с вами. Ваши комментарии и советы помогают мне лучше понять, чем сегодня живет Кампучия, в чем ее основные нужды.

– Председатель кооператива, директор завода, верховный бонза – все говорили одно. Кампучии нужно изжить из себя тьму. Надо изгнать из каждого кхмера тьму. Нас посетила тьма. Она есть в мире, есть в каждом из нас. Но иногда она начинает копиться и множиться, разом посещает целый народ. И тогда в народе происходят несчастья. Гибнут города, умирают люди, рушатся храмы. Мы все стали жертвами тьмы. – Он умолк, спокойный, с твердым лицом, высеченным из твердого камня.

– Тьма не ушла. У таиландской границы продолжают стрелять. Возможна новая большая война с вовлечением великих держав. И тогда по этим землям снова двинутся армии, в небе снова загудят американские бомбардировщики, и ковровые бомбежки могут повториться. – Белосельцев произнес эти фразы, думая о железной дороге, о длинной, уходящей к горизонту линии, пропадавшей среди синих холмов. Не укутывал, не упрятывал этот образ в мишуру маскирующих мыслей, открывал их ясновидящему оку Сом Кыта. Чутко вслушивался в молчание кхмера, созерцавшего огромное, серебряное, разместившееся в небе существо. Ждал, когда ясновидец угадает его потаенные мысли. Подаст знак, что мысли угаданы.

– Тхом Борет спрашивал меня, не интересует ли вас железная дорога.

– И что вы ему сказали?

– Я сказал, что вас не интересует дорога.

Они замолчали, слушали свисты цикад. Над черным деревом, надетый на незримую ось, вращался серебряный зверь. Они многое сказали друг другу. А то, о чем промолчали, было им обоим известно.

Простились, пожелав друг другу спокойной ночи. Проходя в свой номер, Белосельцев заглянул в озаренное окно. Там слышался смех. Шофер и солдаты охраны, полуголые, выгнув гибкие спины, играли на кровати в карты.

Белосельцев улегся под полог, в мягкую душную призму неподвижного, охваченного кисеей воздуха.

Он перебирал впечатления дня. Услышанное о дороге, о сроках ее восстановления, о ремонте моста и депо. Эти данные он не записывал. Аккуратно укладывал их в незримый сейф, где уже хранились сведения о состоянии насыпи, о стыках, о шпалах, о коричневой, нагретой солнцем стальной колее. И одновременно пытался понять таинственные переживания и видения, коими полнилась его душа, – тот стеклянный вихрь, промчавшийся над его головой, не успевший схватить его в свои прозрачные, как смерть, объятия. Женское, лунно-белое колено, вызвавшее в нем мучительную нежность и боль, словно его одарили на миг этим счастьем и теперь готовы отнять. Серебряный крокодил, всплывший вдруг из черных бездонных глубин, распростерший над ним свои лапы.

Он пережил знакомое, посещавшее его состояние. Будто он, живущий ныне, ввергнутый в войну и политику разведчик, озабоченный множеством мелочей, сиюминутных ускользающих данных, лежащий в этом маленьком душном номере, имеет двойника. Когда-то, в детстве, в московском утреннем солнце, когда мама входила в спальню, несла ему нарядную цветную игрушку, он и этот двойник были едины. Но позднее личность его раздвоилась. Одна половина пустилась в странствия по военным дорогам, в яростной напряженной борьбе, среди грохотов и затмений мира, вдоль этой насыпи в джунглях. А другая движется над ней в высоте, среди белых облаков и видений, обретая загадочный опыт неизъяснимых знаний и чувств, созвучных бессловесной молитве. Эти два двойника, пройдя по огромным кругам, встретятся в старости. Сойдутся, узнают друг друга, сложат воедино свой опыт, обретут полноту.

Накануне они уговорились совершить путешествие на Оку, к ней на дачу. И теперь спозаранку он готовился к странствию. Спал тревожно и чутко, предвосхищая своими мечтаниями предстоящую поездку. Запрещал себе думать о том, что сулила ему эта поездка. Гнал прочь грешные, жаркие видения, оставляя среди них только те, где было ее прелестное лицо, милые, любимые губы, немигающие, изумленно-прозрачные глаза. Но среди утренних сборов и приготовлений присутствовало постоянное, волнующее ожидание того, что должно случиться. Там, на Оке, на неведомой даче, в старом доме среди вишневого сада, оно непременно случится. И это восхищало и пугало его. Он не обманывал себя – он этого желал. И оно, еще не случившееся, наполняло весь огромный предстоящий летний день сладостно-мучительным, чудесным ожиданием, радостной тревогой, стремлением поскорее ее увидеть. Убедиться, что и она тоже ждет и желает.

Эта однодневная поездка была для него не менее важной, чем его прежние военные странствия, когда в последние дни в Москве, среди инструкций и сборов, завершающих указаний и встреч, начиналось таинственное перестраивание души, направляющее все мысли и чувства к неведомой земле, где лежат дороги, по которым он должен проехать, существуют повороты, ущелья, чащобы, где, быть может, его ожидает засада. Чьи-то крепкие смуглые руки сжимают ружейный ствол, и в обойме покоится пуля, медно-красная, утяжеленная свинцом, острая, как жало. Пробьет его сердце, перемелет мышцы и кости. И в момент, когда это случится, в небе будет стоять высокое белое облако, на вершине горы будет розоветь прозрачный ледник и над нищим кишлаком с цветущим гранатовым деревцем будет виться сизый дымок.

Ощущение предстоящей опасности, предчувствие возможной беды порождали в нем фатализм, создавали в душе тревожную просторную пустоту, в которой витал чей-то неведомый дух, творящий его жизнь и судьбу. И он постоянно, во время опасных странствий, общался с этим духом, полагался на него, молил его, совершал во имя его тайные языческие жертвоприношения.

Сегодня, готовясь в однодневное путешествие, ожидая предстоящее впереди чудо, он суеверно к нему готовился. Молил и задабривал таинственный дух, выпрашивая у него это чудо.

Стоя под душем, глядя, как сыплются на кафель блестящие брызги, он откручивал вентиль настолько, чтобы водяная воронка у его босых ног не пропадала, а вращалась, как стеклянная брошь. С этим стеклянным вращением он связывал возможность предстоящего чуда, надежду на то, что его ожидание сбудется.

Он брился перед зеркалом особенно осторожно и тщательно, не допуская малейшего пореза, как это бывало перед выходом на боевые действия, когда офицеры либо вообще не брились, либо страшились порезов, суеверно избегая крови. Побрившись, глядя на свое сухое, с серыми глазами лицо, он обильно протер одеколоном щеки, подбородок и шею, чувствуя приятный холод, убеждаясь, что нигде не горит обожженная спиртом ранка.

Заглянув в гардероб, где лежали принесенные из прачечной рубахи, он выбрал белую, вольную, с отложным воротником, суеверно связывая с белизной и чистотой рубахи ту драгоценную, желанную возможность, что таилась в наступающем дне как его безымянная солнечная сердцевина.

Перед тем как выйти, он зашел в кабинет и долго, расширенными глазами, смотрел на бабочек, словно пил лучистую энергию, жизненный эликсир, наполнявший его мышцы молодой свежестью, а дыхание – ровной радостной силой.