Покоритель орнамента - Максим Гуреев

В тамбуре, задыхаясь в клубах дыма, кашляет мужик.

Проводница выгребает из топки водогрея золу, чертыхается, трет глаза, моргает, пересыпает золу в ведро, дергает ручку туалета.

Заперто изнутри.

Возвращается в купе, где на столе заваривается чай. Пытается выловить заварочный пакетик, но он всякий раз срывается с ложки и падает обратно в стакан. Плавает там.

Вспоминает, что вчера, когда выезжали из Москвы, с молодой женщиной из пятого купе случилась истерика, что она исторгла из себя целый поток, целое наводнение из слов, слез, истинный водопад, сквозь него уже было не разглядеть ни вагона, ни полок, на которых тогда притаились перепуганные пассажиры, а теперь вот лежат свернутые уже наподобие бисквитных рулетов матрасы.

Да, об этом теперь неприятно думать.

Проводница встает, чтобы выйти из купе, но останавливается в дверном проеме, потому как ловит на себе свой же собственный взгляд, отраженный в зеркале, – насмешливый, презрительный, уничижающий, высокомерный, порочный, надменный, абсолютно чужой взгляд. Ровно такой, какой был у вчерашней женщины до того момента, пока она не потребовала включить кондиционер, потому что, как она сказала, может умереть от духоты.

Проводница вновь возвращается в купе, садится к столу и пробует пить чай, но тут же обжигает себе нёбо и язык кипятком.

Стонет.

Корчится от боли.

Закрывает рот ладонями, но от этого становится еще хуже.

Тогда стремительно выходит в тамбур, где, слава Богу, никого нет, и впивается губами и языком в заиндевевшее стекло, чтобы ощутить холод вперемешку с запахом угля, курева и креозота, кусает одеревеневшими зубами хрустящий иней. Все это делается для того, чтобы через какое-то время наступило облегчение, чтобы боль ушла в ведомые лишь ей кущи.

И оно, облегчение, наступает, и боль уходит в эти самые кущи, в углубления, доверху наполненные черной, нефтяного отлива болотной водой, в которой отражается высокое зимнее небо.

Думает: «Хорошо, что все-таки сейчас зима, а не лето, ведь летом окна вагона раскаляются и прикоснуться к ним нет никакой возможности не то чтобы губами – руками невозможно прикоснуться».

В этот момент вагон влетает на стрелку, и проводница ударяется лбом о стекло, оставляя на инее отпечаток прилипших ко лбу волос. По этому отпечатку можно судить о характере повреждений головы, полученных давно, еще в школьные годы, когда на физкультуре упала с брусьев на деревянный пол и потеряла сознание.

Поезд начинает скрипеть, рычать, дышать тяжело и неритмично, переваливаться из стороны в сторону на стыках, разумеется, качаться, а еще перепоясываться лентами пристанционных огней, что крестообразно расчерчивают пол и потолок, вспыхивают и мгновенно угасают в дверном зеркале.

Проводница выходит из тамбура, дергает ручку туалета.

Заперто изнутри.

Тогда она начинает стучать в дверь и требовать, чтобы немедленно выходили, потому что уже Ленинград, санитарная зона, и все туалеты должны быть давно закрыты.

Краем занавески вытирает пересохшие губы, убирает со лба волосы.

Вновь дергает ручку, кричит, что позовет милицию и начальника поезда.

В результате же достает из кармана столь напоминающую гребень для вычесывания колтунов связку служебных ключей и открывает дверь.

И тут же в глаза ударял невыносимо яркий, буквально выжигающий белый свет приемного покоя, белая палата, белые шторы, белые, со следами мушиных колоний потолки, белый кафель, белые простыни, белый, с желтоватым отливом, пластмассовый, напоминающий одиннадцатиэтажное панельное здание трехпрограммный громкоговоритель «Маяк-202», из которого доносился истошный женский крик. Тот самый, что, будучи многократно усиленным, заполнял скальные горловины, похожие на разверстые рты, заросшие непроходимым кустарником низины и проточенные горными потоками щели – глубокие, застарелые пролежни. Тогда всадник опускал правую руку, снимал с седла медный, оплетенный кожаными ремешками рог, подносил его к губам и начинал трубить в него.

Подобным же образом и начальник поезда подносил к губам свисток и подавал сигнал к остановке поезда.

Тут же начинали скрипеть колеса, от резкого торможения на пол со вторых полок летели матрасы, рулетами завернутые в лаваш, а за окнами замедляли свой бег бетонные столбы, прожекторные мачты, трансформаторные будки и красного кирпича фабричные постройки в районе Обводного канала.

На вокзале выяснилось, что ночью женщина из пятого купе попыталась покончить с собой.

Она закрылась в туалете и выпила упаковку нитразепама.

Инсомния!

Да, страдала бессонницей. Например, могла проснуться в три часа ночи, сесть на кровати, завернувшись с головой в одеяло, и так просидеть до самого рассвета.

В такие минуты, а точнее сказать, долгие часы, ей даже казалось, что она спит, что ее посещают сновидения, которые на самом деле сновидениями и не были вовсе, но лишь мечтаниями, визиями сумеречного положения души, уже давно находившейся между сном и явью, но ни к одному из этих состояний до конца не принадлежавшей.

И тогда любой посторонний звук, будь то удар железной двери лифта в парадном или вой автомобильной сирены на улице, мог вывести ее из полной прострации, в которой она пребывала, или же, напротив, погрузить в еще более глубокий лимб.

Прерывистость, преждевременность, мерцающие смыслы на грани здравого рассудка.

Верно замечено, что тончайшую грань между здоровьем и нездоровьем, бодрствованием и болезнью совершенно невозможно постичь разумом, но лишь опытом, проживанием всех уровней и кругов, обретением навыка истинных страданий.

Но тут же возникает вопрос: а что значит «истинное страдание»?

Это умение терпеть боль, не столь физическую, сколь душевную. Более того, это дар находить в себе силы превозмогать ее, уповая в первую очередь на то, что она непременно пройдет, утихнет, потому как ей на смену придет другая, может быть, еще более невыносимая.

Да, практикум в данном случае несложен, но как много дней и сил уходит на его постижение. А еще важно понять, зачем все это нужно, ради чего ты на это идешь и, как следствие, кто есть ты.

Она очень часто задавала себе этот вопрос и даже пыталась ответить на него.

Например, так ответить: родилась в Ленинграде, закончила филологический факультет университета, пыталась писать диссертацию по «Просветителю» Иосифа Волоцкого и «Божественной комедии» Данте, уехала в Москву, где прожила восемнадцать лет, вышла замуж, родила ребенка.

Пауза.

И вот теперь возвращается в Ленинград одна, потому что так и не поняла, чем для нее стал этот так называемый московский период жизни. Уверена, что ничем!

Наконец, она выпила таблетку снотворного и без сил рухнула на нижнюю полку. Еще какое-то время ее веки дрожали под натиском блуждающих, мечущихся в кромешной темноте зрачков, но это довольно быстро прошло, и она уснула, провалилась в мраморный, в форме чаши для причастия, фонтан, доверху заполненный цветущими кустами акации.