Покоритель орнамента - Максим Гуреев

– А потом Пушкина привезли на Мойку, где он и скончался спустя два дня. Не желая устраивать столпотворение в городе, царь распорядился тайно перевезти гроб с телом поэта в Святогорский монастырь, где он и был предан земле, а на его могиле было поставлено мраморное надгробие работы братьев Пермагоровых.

Воистину, на вопрос: «А что было потом?» – я бы ответил себе совсем по-другому.

Например, так: «Именно в тот момент, когда пуля попала ему в грудь и он упал, над перевалом разразилась страшная гроза. Низкая свинцовая облачность выплевывала шквальные ливневые заряды, погружая изъеденные ветром уступы и каменные горловины в непроглядную дождевую мглу, которая двигалась вдоль покрытых грязным снегом хребтов, распадков, курилась в них, варилась мелко нарезанным мясом, дышала и пузырилась. Никому даже в голову не пришло накрыть его хотя бы обычной солдатской шинелью, и потоки дождя довольно быстро смыли у него с груди кровь и неумело нарисованный зеленкой крест-апотропей. Секунданты же и сам Николай Соломонович Мартынов бросились к подножью Машука в надежде укрыться от ливня в устроенной здесь галерее для отдыхающих».

На самом же деле я, конечно, прекрасно знал, что было с Пушкиным, когда его, тяжелораненого, привезли в дом на Мойку. Этот вопрос я задал отцу, скорее чтобы уже для себя сформулировать второе «потом». То есть заранее подготавливал возможность совместить несовместимое на первый взгляд: смертельное ранение Пушкина и убийство Лермонтова, самоубийство Радищева и страдания Гоголя, безумие Врубеля и delirium tremens Мусоргского, самоубийство Гаршина и угасание Блока. Однако при этом я был абсолютно уверен в том, что несовместимость и несовпадение таковыми кажутся лишь на первый взгляд, который, как известно, может быть весьма поверхностным и более чем ошибочным. Этот самый первый взгляд имеет возможность лишь выхватить экстерьер, даже не оценить, не проанализировать, а именно обрисовать, визировать, архивировать его для создания предварительной картины. И лишь потом воображение начинает работу по составлению кадров, наполняя самый несущественный, жалкий по своей сути эпизод глубиной и многообразием смыслов. Так, в частности, происходит, когда подолгу рассматриваешь старые фотографические отпечатки или совмещаешь негативы, каждый из которых становится своеобразным фоном, если угодно, декорацией к последующему.

Следующим этапом становится постепенное заполнение объекта умозрительного созерцания красками, полутонами. Негатив неизбежно превращается в тонированный позитив, в слайд, который при помощи весьма нехитрого устройства можно проецировать на белую простыню, что висит на стене в комнате с зашторенными окнами. И это тоже очень символично, ведь воссозданное изображение и реальное изображение в окне совершенно разнятся, потому что они существуют отдельно друг от друга. Как отдельно существуют обыденный ход событий и ход событий вымышленный.

Например, в галерее у подножия Машука от дождя мог укрыться Лермонтов, а несчастный Мартынов с простреленной грудью так и остался бы лежать под дождем. Кто-то накрыл его солдатской шинелью, а по неестественно вывернутым ступням его стекали потоки желтой глины.

Мы поднялись с отцом на дебаркадер Камероновой галереи и тут же ощутили себя стоящими на перроне, к которому медленно подходил московский поезд. Здесь уже столпились встречающие, кто-то бежал вдоль вагонов, что-то кричал, размахивал руками, из динамиков доносилась музыка, что смешивалась с воем сирены машины «скорой помощи», стоявшей в самом начале платформы.

Таким образом получалось, что происходившее здесь и сейчас тоже было «потом», спустя десятилетия после дуэли, произошедшей на Черной речке в 1837 году, или спустя годы после нашего посещения Ленинграда в 1987 году.

В Ленинград поезд прибывает в шесть часов утра.

Настенные часы марки «Янтарь».

Уставшие после ночного дежурства санитары.

Начальник поезда поправляет фуражку, съехавшую ему на затылок.

Изо рта вырывается глухой хрип.

Некоторые из встречающих через спины проводников пытаются рассмотреть, кого же это несут на носилках к машине «скорой помощи». Но ничего разглядеть не удается: толкотня, крики, изо всех ртов вырывается пар, кроваво-красные вишневые косточки, языки, ругань, светает.

И она вновь наблюдает за происходящим с собой со стороны.

Вот ее, полностью парализованную, укладывают на носилки и выносят из вагона, предварительно завернув в белую простыню. Скорее всего, именно благодаря этой простыне и нет никакой возможности судить о ее состоянии. Жива ли она? Отошла ли в сумрачное царство мертвых? А может быть, оказавшись на полпути из одного состояния в другое, она пребывает в лимбе, где время тянется очень медленно, где минута равна десятилетиям, а час – векам, где все движения размыты и совершенно подобны галлюцинациям, то есть полнейшему осязанию несуществующих или же иллюзорных предметов.

Тревога.

Страх.

Речевое возбуждение.

Толкотня и крики на платформе усиливаются.

Что есть иллюзорные предметы?

Хотя бы и детали орнамента, украшающего простыню, в которую она завернута: листья магнолии, индийский огурец, побеги папоротника, виноград, лавр, дубовый лист, плоды граната, кипень акации, алоэ в форме зазубренной сабли, навершия посохов, павлиньи хвосты, зрячие ладони, верблюды вниз головой, арабская вязь, горящие свечи, кубки для вина, рыбы вверх плавниками.

К слову сказать, последний элемент орнамента имеет глубокий мистический смысл, символизируя бесконечный характер бытования, бессмертие человеческой души, которая сравнима с плывущей по воле течений рыбой, что может переворачиваться плавниками вверх. Тем самым с дерзновением отрицается изначальный Божественный план, как бы подвергается сомнению сама мысль о возможности спасения вопреки многовековым усилиям «последнего врага».

Но что есть «последний враг»?

«Последним врагом» Святые Отцы церкви называют смерть, а коль скоро ее не будет, то и не будет никакой печали, не будет ничего враждебного там, где нет врага.

Из больницы ее выпустили в начале марта.

Она подходила к воротам больницы, открывала сваренную из металлических лоскутов калитку, спрятанную в глубине низкого каменного алькова проходной, слышала доносившийся из привратницкой звук включенного телевизора. Затем выходила на набережную Пряжки и долго неотрывно смотрела на медленно проплывающие сквозь перевернутые отражения домов на противоположном берегу куски грязного льда.

Куски льда, как разрозненные обрывки воспоминаний, как обрывки киноленты или липкой ленты для сбора мух, которую летом на даче подвешивали посреди веранды.

Эту же ленту приходилось использовать и в качестве изоляции электропроводки все на той же веранде.

Веранду напоминала телефонная будка, которая стояла у больничных ворот.

Здесь же машина, к лобовому стеклу которой синей изолентой была прилеплена надпись: «В ремонт».