Дурные дети Перестройки - Кир Шаманов

– Ээээ… Да ладно!

– Ну ты во всяком случае спроси сама у него, чтобы потом не жалеть, что не спросила.

* * *

Все понимали, рано или поздно с ним должно было что-то случиться. То, что Валера любил обтарчиваться до потери признаков первичной эволюции и смешивать всё это с алкоголем, не было секретом ни для кого. И вот через пару дней после освобождения Валера пришёл к своему любимому барыге Эдику, с которым он начинал торчать ещё в путяге, замешивать новенький телефон. Перистальтика его трещала и хрустела после тюрьмы, в душе было смятение и сладкая боль предвкушения долгожданной раскумарки после почти года нар и допросов. Хотя, кажется, в тюрьме он тоже несколько раз ставился.

Раскумаренный, но грустный, Валера выплыл из подъезда и по пути до метро купил бутылку водки и воды, он всегда только запивал и никогда не закусывал, берёг фигуру. Встав напротив метро «Проспект Просвещения», Валера понял, что у него есть водка, есть героин, а идти ему с этим всем совсем некуда, только тоска, печаль и пепел кругом, никто не ждёт его такого, и никуда не хочется. Покружил по району и вернулся к другу-барыге.

Выпили водочки, приятель пошёл на улицу по своим делам. А Валера решил поставиться ещё. С ним сыграли дурную шутку простые законы физиологии. Обычно, когда он валялся в невменяемом состоянии алкогольно-наркотического перебора, все жидкости вытекали из него на пол произвольно, и все было в порядке. Но тут он вырубился в кресле и с запрокинутой головой, так бывает иногда с наркоманами. Когда приятель вернулся, по обнаруженной картине сразу догадался, как обстояло дело. Валера догнался, откинулся без сознания на спинку кресла и начал умирать. Его могучий организм, сопротивляясь, стал отторгать принятые излишества, но рвота, вырываясь из пищевода наверх, попадала в дыхательные пути, говоря грубо, парень захлебнулся собственной блевотиной и стремительно синел, надо было срочно спасать ему жизнь.

– Так и сидел, с баяном из руки не вытащенным, и блевотина по шее за воротник стекает. – Описывал потом Эдик увиденную картину.

– И ты прикинь, мне этому заблёванному пидарасу пришлось искусственное дыхание делать! Рот в рот! Чтобы это говно не сдохло у меня на хате! Обоссался на кресле и заблевал всё, ублюдок! – В отчаянии вещал Валерин друг детства.

Валера закашлялся и, очухавшись, начал плакать. Заблёванный, в обоссаных штанах, с новой справкой из следственного изолятора, лежа на балконе восьмого этажа на крайнем севере Петербурга, Валера с телефона барыги набрал Соню, его старую знакомую, ту, которая как будто бы была его девушкой до того как он потерял девственность, и немного после этого, и просто стал плакать в трубку, говоря, что он только что чуть не умер и никому не нужен, и мама умерла.

Соня уже несколько лет не торчала, хотя начинали они вместе, у неё тоже был ВИЧ, может быть, он её и заразил? Она давно любила Валеру-дурачка, ещё со школьной скамьи, и пару раз присылала ему деньги в Тайланд и в тюрьму, была, что называется, девчонкой с района, но жила давно за городом, на даче. Рыдания Валеры разорвали ей сердце, и она на машине, с чистыми штанами, выехала по адресу, чтобы эвакуировать умирающего лебедя из наполненного смертельными соблазнами мира и приютить на первое время. Кажется Валера у неё прижился, вроде как, действительно, нашли друг друга, кажется, даже скоро откроет выставку. Неутомимый.

Поскольку торчал я сызмальства, все мои знакомые к заветным восемнадцати годам уже по несколько раз отлежали в дурке или наркологии, многие сидели, слыхал и про таких, кто поступал в ВУЗы, но я, как всегда – ни то не сё. Забрать меня могли в любой момент, но я с детства страдаю несколькими болезнями, такими как нейродермит и аллергия, в связи с чем никогда не ем некоторые важные продукты, например, рыбу. Собственно, если я съедаю кусочек, то начинаю распухать, как Пьер Ришар после укуса пчелы в каком-то своём очередном идиотском фильме, – распухать и срывать с себя лоскуты кожи. Довольно быстро я задыхаюсь от отёка дыхательных путей, если не вогнать мне в глотку специальную трубку, не дать пригоршню таблов, не наколоть специальными лекарствами и сыворотками. В связи с этими печальными обстоятельствами на повестки из военкомата я реагировал спокойно, проводя с ними всегда один и тот же ритуал, а именно, вытирая ими задницу.

Первые проблемы начались с семнадцати лет, это был девяносто второй год. Я торчал, а моя бабка настояла, чтобы я встал на учёт на бирже труда, и там потребовали приписной листок из военкомата. Это какая-то бумажка, которая выдаётся призывнику за год-два до отъятия от мамкиных титек и припадания нежными юношескими устами к кирзовому сапогу. Я по причине не целевого использования повестки и презрения, смешанного со страхом, не явился на какую-то там комиссию и сего жизненно важного листка не имел. Собственно, особых проблем с этим и не испытывал, кроме того, что бабке не давали какой-то мешок с немецкой тушёнкой и галетами из гуманитарной помощи, и она по этому поводу непрерывно на меня пиздела, к чему я давно привык.

История зависла до лет девятнадцати. Военкомат периодически снабжал меня туалетной бумагой, и я уже порядком привык к её жестковатой фактуре, научился мастерски разминать желтоватые листочки для мягкости. Но однажды в почтовом ящике обнаружилось аж целое письмо в конверте, подписанное не кем иным как… полковником Исаевым! Он оказался не телевизионным персонажем актёра Тихонова Штирлицем, а руководителем моего районного военкомата или и тем, и другим, и третьим в одном лице.

Это письмо, в котором мне разъяснялась моя уголовная ответственность за неявку, произвело на меня впечатление. Я решил-таки сходить в военкомат объясниться и возможно отлежать в больнице на обследовании, чтобы армия отъебалась от меня навсегда, а бабка получила-таки свою справку с тушёнкой и сменила пластинку.

Военкомат наш находился на Петроградской стороне, на улице Шамшева в доме 8. С трудом разлепив после ночного дознячка и косячка перед сном глаза, я, изнурённый нищетой и наркоманией, притащился туда.

Лабиринт дворов-колодцев… В одном из переделанных под парадный черных ходов на цокольном этаже, под лестницей обнаружилась невысокая дверь, это был наш районный военкомат. В свои девятнадцать лет и сорок пять килограммов веса я вёл уединённый образ жизни, почти не выходя из дома, уже несколько лет практиковал бытовую наркоманию в стиле дней, месяцев и лет сурка и только собирался поехать в тайгу на спасение или хотя бы излечение.

Отворив дверь этого полуподвала, я оказался в поистине удивительном месте. Сразу же за дверью начинался длиннющий коридор, по правую руку которого в мелкую нарезку располагались крашенные белой краской по стеклу двери в кабинеты, идентичные по стилистике Кабаковскому «Туалету». Но самое трогательное – всё это пространство было нашпиговано полностью обнажёнными семнадцатилетними мальчишками, пришедшими получать тот самый приписной на медкомиссию. Их было человек сто, и среди них, жмущихся по стенам, одетых было только двое: я и медсестра в белом халате на голое тело.