Новый Рим на Босфоре - Алексей Величко

Казалось бы, склонность Юлиана к политеизму не предполагала введения какого-то нового персонифицированного культа. Но, как ни странно, в сочинении Отступника «Против христиан», письмах и философских отрывках, дошедших до нашего времени, он признавал существование «верховного разума» и «вечного отца, царя всего мира и всех людей», из которого рядом эманаций проистекает все обновление мира[365]. Кажется удивительным, но при всей нелюбви Отступника к иудеям он искренне пытался включить иудаизм в свою философскую систему[366]. Но тонкость заключается в том, что к этому времени иудаизм уже сделал решительный отход от древнееврейских благочестивых обычаев и сформировал собственную интерпретацию Ветхого Завета, включая каббалистические учения, принадлежавшие кругу избранных. Несложно предположить, учитывая характер Юлиана и его страсть входить в тайные группы особо посвященных, что такого рода учения очень льстили его самолюбию, давая выход безудержному стремлению познать мистические тайны и встать в некий тесный круг, где простым смертным нет места.

В целом, зная предысторию его духовного развития и круг учителей, трудно отделаться от мысли, что к тому времени Юлиан предался сатанистским культам. У современников складывалось небезосновательное ощущение, что на языческий алтарь укладывались не только жертвенные животные. Проходя с войском мимо города Карры во время похода на Персию, он велел закрыть на замо́к языческий храм, оставаясь там наедине со своими ближними духовными учителями. После ухода горожане открыли храм и обнаружили повешенную женщину с распоротым животом – Юлиан гадал о результатах похода на ее печени. А в Антиохии после смерти Отступника были обнаружены многочисленные человеческие головы и мертвые тела – также результат мистических опытов Юлиана[367].

Незадолго до войны он велел восстановить Иерусалимский храм, возведенный некогда царем Соломоном (965—928 гг. до Р.Х.) и разрушенный Римскими императорами Веспасианом (69—79) и Титом (79—81)[368]. Безусловно, это предприятие было задумано василевсом не для того, чтобы подчеркнуть свой политеизм, с ним связывались и религиозные пристрастия Юлиана. Иногда предполагают, учитывая невероятную скаредность нового царя, что выделить громадные деньги для восстановления Иерусалимского храма его заставила тщеславная надежда опровергнуть пророчество Христа, согласно которому святой город и храм будут разрушены и пребывать в запустении. Ему не терпелось показать христианам, что их Бог ничтожен перед его языческими богами [369].

Представляется, что здесь были соединены несколько планов – и практический («унизить» Христа), и духовный, связанный с религиозными симпатиями Отступника. Он искренне симпатизировал иудеям, верование которых полагал вполне уместным в своем государстве и с которыми его роднила ненависть к христианству[370].

Иудеи, уже несколько столетий мечтавшие восстановить храм, рьяно взялись за дело, тем более что по приказу царя правитель области выделил им из казны необходимые средства для приобретения строительных материалов – камень, кирпич, брус, глина и известь[371]. Для того чтобы сделать храм побольше, евреи, стекшиеся в Иерусалим со всех концов земли, разрушили остатки былых храмовых стен, выкопав старые каменные глыбы. Казалось, их мечты вскоре сбудутся. Однако Иерусалимский патриарх св. Кирилл I (350—357; 358—360; 362—367; 378—386), ссылаясь на пророчество пророка Даниила, успокаивал христиан, говоря: «Они сами низвергнули последние камни своего храма; посмотрим, как удастся им постройка нового»[372].

И, несмотря на все старания евреев, работы в Иерусалиме не увенчались успехом – бури разбрасывали вырытую землю, огненные языки выходили из земли и прогоняли рабочих, иных даже умерщвляя, а потом землетрясение поглотило все возведенные постройки. А в небе воссияло знамение в форме креста, отражающееся на всех окружающих предметах и одеждах работников. Как и следовало ожидать, стать выше Христа Юлиану не удалось[373].

Первой заботой нового царя стало восстановление справедливости, в его собственном понимании, в государстве и упразднение тех традиций, которые укоренились в бытность Констанция. Твердый аскет, новый царь немедленно освободил свой двор от многочисленной прислуги, которая тысячами промышляла при Констанции, и ввел буквально спартанский образ жизни. Он также отменил некоторые, наиболее непосильные налоги и обратил самое пристальное внимание на судопроизводство. С полным беспристрастием пытался вникать царь в каждое дело, переданное на его рассмотрение, желая воздать каждому по закону и высшей справедливости. Особенную строгость он испытывал к клеветникам, поскольку, пребывая иногда ранее едва ли не в заточении, на себе испытал последствия их наветов. Юлиан проявлял ревностное стремление разобраться в существе каждого дела, порой нарушая для этого даже правила судопроизводства.

Впрочем, высший судья не всегда был справедлив и объективен; например, он нередко в ходе процесса интересовался у сторон об их конфессиональной принадлежности и, надо полагать, ответ на этот важнейший для Юлиана вопрос нередко предвосхищал судебный приговор. Даже писатель Марцеллин, чрезвычайно благоволивший к Юлиану, был вынужден отметить, что «кое в чем он руководствовался не законом, а своим произволом (выделено мной. – А. В.) и кое-какими погрешностями омрачил широкий и светлый ореол своей славы»[374]. Конечно, это было серьезным отступлением от платоновских принципов, где закон являлся высшим мерилом справедливости вне зависимости от личных настроений.

И это было только начало. Спустя короткое время Юлиан устроил настоящий террор в отношении всех тех, кто служил Констанцию, стараясь стереть из памяти современников все, что так или иначе относилось к его предшественнику. В первую очередь он прогнал свою жену Елену – сестру Констанция[375]. Затем к изгнанию были приговорены Палладий, бывший магистр оффиций, бывший префект претория Тавр, о невиновности которого говорит даже Марцеллин. Столь же несправедливо был сослан Флоренций, сын магистра оффиций, а его тезка, другой Флоренций, приговоренный вместе с женой к смертной казни, едва успел бежать и до самой кончины Юлиана опасался заявлять о себе. Казнь Урсула, комита государственного казначейства, по словам Марцеллина, «оплакивала сама Справедливость, обличая императора в неблагодарности»[376]. Царю даже пришлось распространить слух, что сам он не причастен к гибели Урсула, которого якобы самовольно казнили ненавидевшие его военные. Надо сказать, казни также не отличались особым милосердием: некоторые осужденные, хотя бы и справедливо, по закону, были сожжены живыми на костре.