Дети Лавкрафта - Эллен Датлоу

Торговец книгами присел на диван напротив дочерей.

– Я принес цветы, – проговорил он и вытащил цветы из пиджака. Сделаны они были из бумаги и опрыснуты лимоном. То был сплющенный букет цветочных букетиков, и стоило тряхнуть его в воздухе, как он раскрывался пышной бело-розовой и красной копною, вся она была исписана стихами какого-то старинного поэта.

Цветы из страниц, раскрашенных и тщательно сложенных, может, в сотню роз из бумаги, и Слезка подалась вперед, чтобы взять их у него, но Бернардина взяла букет и вручила его опешившей Муке.

– Это что такое? – вскинулась Мука. – Это похороны. Мы скорбим.

Ей этот торговец книгами был вовсе не интересен. Жилет на нем был цвета хурмы, и у него была бородка. Бородки Мука ненавидела. Она вообще всех мужчин ненавидела. Представление о муже было ей так же чуждо, как и пахнущие лимоном прозаические розы, так же чуждо, как шипы, которые она могла оборвать кончиками пальцев.

Как раз тогда через комнату прошествовала подручная повара с полными руками миндального печенья, попка ее, округлая и упругая, напоминала свежий каравай из духовки. Мука следила за нею, не издавая ни звука. Она-то представляла себе, что не будет никакой помолвки для нее в ее-то тридцать девять лет.

Бернардина посмотрела на идеальное сердце молодого человека и кивнула. Кот по кличке Хвать гонял по всему дому, все когти его были в располосованном розовом шелке.

– Этот мужчина женится на моей старшей дочери, – возгласила Бернардина, и у Слезки с Мукой перехватило дыхание.

Прислужница влетела со шваброй, дабы убедиться, что никто не поскользнулся на жиже, и в дверь, танцуя, вошла бабушка, сверкая драгоценностями. Похоронный оркестр на улице вновь заиграл, хотя оркестранты уже выдули четыре бутылки вина. Одного из них уже вырвало в его же шляпу, а другого вначале потревожил, а потом долбанул рогами козел.

Бернардина погремела ключами.

– Дочери, – начала она.

– Мама, – перебила Мука. – Я ни за что не выйду за этого человека.

– Еще как выйдешь, – отрезала Бернардина. – Мистер Дорнейл настаивает, а мистер Дорнейл – это закон нашего дома.

Бабушка сняла одно из шести обручальных колец с пальца и надела на другой, а потом обратно. Кольцо было массивное, сделанное из темного золота с чеканкой в виде щупальцев. О! Она его обожала. Подарил его ей какой-то матрос. Или, может, она нашла его на пальце какого-нибудь утопленника и стащила его мало-помалу через косточки того бледно-синего пальца. Или, может…

Кто же из нас не знает мистера Дорнейла?

Бернардина собственное обручальное кольцо держала в руке, а потом надела его на палец торговца книгами. Она расколдовала Муку, и старшая дочь почувствовала, что развязана, заклинанье само снялось.

За дверью м-р Дорнейл двигался так, что правдиво и не опишешь. Он взбирался по дереву, пуская в ход все свои присоски сразу: мягонький, прилипчивый подъем, словно пробег мухи по поверхности молока или явление на белый свет червяка из ноздри дорогого покойника.

М-р Дорнейл был тьмою, но м-р Дорнейл был любим.

Бабушка танцевала, хлопая в ладоши, сверкая ярчайшими драгоценностями и самым цветастым нижним бельем – фламенко в медленном исполнении.

Бернардина вставила ключ в замок.

– Отец, – позвала она. Наверное, она все-таки была монстром. Этого она никогда не отрицала. Она была дочерью монстра.

Ответа не было.

– Что ты мне дашь, если я дам тебе свежее сердце?

Дверь дрогнула, и м-р Дорнейл выпростал сверху и снизу семь щупальцев, упираясь в дверной проем, протискиваясь через замки. Дверь сотряслась, и м-р Дорнейл сорвал засовы и разорвал цепи.

Пять дочерей содрогнулись, а м-р Дорнейл выставил щупальца с их лицами, каждое было одето в черную хламиду, каждое представляло дочку без будущего, без каких бы то ни было собственных представлений.

Торговец книгами пошел к двери, не к двери м-ра Дорнейла, а к двери выхода на улицу.

Толкало его на это не колдовство Бернардины или м-ра Дорнейла. Толкали его на это козы.

Кто из нас не пытался жить вечно? На это требуется труд, бессмертие – точно так же, как и бесстыдство. Низости без стараний не бывает. За нее платить приходится. Она дорого обходится. Кое-кто из нас пробовал достичь бессмертия при помощи оливкового масла и апельсинов, иные пытались заполучить его, вознеся пятки над головами монстров и выжидая возможности ударить.

Раздавалось громыханье, все сотрясающий грохот коз. Потоком шла белая шерсть, перезванивались колокольцы, громко и уверенно, колокольным звоном церковного светопреставления. Трезвонили тысячи коз, тысячи коз песенно блеяли: козы из мест за многие мили вокруг явились почтить память старика. Козы с топотом ввалились в виллу, вышибив дверь.

Снаружи трепыхалась белая широкополая шляпа, освободившаяся от летучих мышей, а в каминной трубе головами вниз висели летучие мыши, каждая из которых походила на трепыхающееся сердце с крылышками.

В самой вилле мелькнул краешек зеленой нижней юбки, а потом показалось и целиком зеленое платье, когда Слезка порвала перед черного балахона, являя скрытую за ним весну, а торговец книгами раскрыл глаза и увидел, что на него надвигается.

М-р Дорнейл протягивал свои тысячу щупальцев, с лицом горожан на каждом, а у оркестрантов бешено колотились сердца, желавшие предложить себя монстру под колдовскими чарами Бернардины и магией м-ра Дорнейла.

На столе поднялось тело старика, вся одежда которого была забита летучими мышами. Его подняло в воздух. Старик проплыл через столовую, вылетел в дверь, а с ним и музыка похоронного оркестра, мелодия фальшивящих тромбонов. Козы со стариком уводили свои сердца прочь.

Вздрогнула каминная труба, потом задрожали стропила, потом дверной косяк.

Появился м-р Дорнейл.

М-р Дорнейл жаждал всего на свете. Он просто помирал с голоду, и по всей деревне извивались его щупальца, осклизлые конечности монстра, разлеталась жижа с них, тело его сделалось океаном, полным лавы, одни куски его походили на скалы, а другие на айвовое желе.

У прислужниц в доме терпение лопнуло. Швабра взметнулась, словно меч, когда тысяча коз с топотом прошлась по м-ру Дорнейлу во внутренний дворик, вверх по стенам, потом снова вниз.

Козы были голодны. Коз одолевала любовь.

Кто из нас сможет забыть когда-нибудь вид м-ра Дорнейла? Монстра-волну, монстра-цунами, монстра-прорванную плотину – и все это наполненное любовью утраченного, съеденных сердец и воспоминаний, слившихся во всеобщий потоп? Кто сможет забыть коз, стоявших поверх м-ра Дорнейла, когда каждая коза на сотни миль вокруг тянула свою дьявольскую песнь, вострила копытца, а потом принималась сжирать монстра с фундамента, точно так же, как сжирали бы «модель Т»?

Кому забыть, как призраки хлынули с фундаментов в момент, когда оркестр перестал играть, белая мгла мужей, стремительное облако лишенных сердца?