Венский бал - Йозеф Хазлингер

Почему я финансирую скандалы? Потому что они продвигают общество. Я, видите ли, человек консервативный. Мой хлебозавод – предприятие, богатое традициями. В этом столетии его не единожды разграбляли голодные толпы. Во время одной кровавой заварушки в двадцатые годы мой дед чудом остался в живых. Мятежники заложили бомбу в бачок туалета для начальства. При смывании – а тогда надо было потянуть за бечевку – должен был воспламениться детонатор. Однако мой дед был бережливый, я бы сказал, прижимистый человек – справив малую нужду, он не спускал воду, так как считал это расточительством. Кроме него туалетом пользовался только прокурист. Царство ему небесное.

Чем хвататься за бомбы или в отчаянии мочить епископов, пусть уж лучше горячие головы перебесятся на ниве искусства. Если повезет, они даже добьются признания, что вряд ли возможно при бомбометании. Для обывателя достаточно газетных похвал, он чувствует себя на вершине карьеры, когда получает государственную премию. Гений же ищет конфронтации. Ян Фридль был гений. Такие люди просто не ощущают различия между частным и общественным. Они чувствуют себя глубоко уязвленными, когда власти гонят дезертировавшего иностранца назад, в пекло боя. Но они не настолько атеисты, чтобы не чувствовать себя оскорбленными отлучением женщин от касты священнослужителей.

Томас, мой старший сын, сорвался при восхождении на Траунштайн. Это был несчастный случай. Его невеста находилась рядом. Вы представляете себе Траунштайн? В сущности, его не так уж трудно одолеть. Но там есть дьявольски крутые склоны и узкие расщелины. За ближайшим уступом может оказаться гладкая и скользкая стена. Стоит оступиться – и пропал. Я спрашиваю себя: почему именно он? Вы задаете себе тот же вопрос, когда думаете о своем сыне? Ответа нет, но как раз поэтому вопрос неотвязен. Он преследует постоянно. На Траунштайн ежегодно взбираются сотни. Почему же разбиться суждено было именно ему? Вы это понимаете. У вас были хорошие отношения с сыном? У меня, к сожалению, нет. И мне приходит в голову: может быть, он сделал это намеренно? Как бы нелепо это ни звучало – тем более что такое предположение абсолютно противоречит показаниям невесты, – меня эта мысль просто изводит. Иногда я вижу Томаса во сне. Это всегда кошмарные сны. Случившееся несчастье представляется мне порой каким-то обвинением или последней местью, от которой невозможно уйти. В какие страны я только не посылал его учиться. Надеялся, что он будет искать какое-то иное поприще. Он был смышлен, а в те годы интересовался уймой вещей, но изначально отличался скупостью, как и его прадед. Его интересы прямо на глазах свелись к одному-единственному: все, чем он занимался, мыслилось им как подготовка к управлению хлебозаводом. Идеальный наследник для какого-нибудь директора, но не для меня. Мне бы следовало либо сразу переписать имущество на его имя, либо держать его подальше от завода. Все остальное могло обернуться лишь несчастьем. Он учился во Франции, и вдруг в один прекрасный день нежданно-негаданно появился на пороге нашего дома вместе со своей нареченной. Она – не француженка, а скромная милая девушка из Хитцинга, которая сказала моей тогдашней жене: «Я очень рада», как это у нас принято при знакомстве. Но, войдя в дом, он, прежде чем представить нам невесту, первым делом спросил: «Как у нас с финансами?»

Сначала я подумал, что это завуалированный намек на предстоящие свадебные расходы.

«Если вы собираетесь строить дом в Гонолулу, – ответил я, – мы сделаем вам такой подарок».

Но тут я дал маху. Он вовсе не думал о свадьбе. Он и обручился-то лишь потому, что мать его подруги, супруга надворного советника, придавала большое значение приличиям. На самом деле он давно женился на фирме. Она была смыслом и страстью его жизни. Я совершил жестокую ошибку, пойдя у него на поводу и благословив его вхождение в бизнес.

Томас, как коршун, следил за всеми расходами. Наступил момент, когда я уже не мог утаить от него суммы, которые инвестировал в скандалы. Он пришел в ужас. Он счел меня сумасшедшим.

– Если уж уводить деньги от налогов, – сказал он, – то по крайней мере ради рекламы хлебозавода.

Я пытался объяснить ему, что для собственной же выгоды надо вкладывать деньги в будущее общества, а не только пускать в оборот фирмы. Но моему сыну эта логика казалась дикой.

– Ты тратишь деньги на искусство, – говорил он, – а на стенах ни одной картины. Твои деньги – мертвый капитал. Они пущены по ветру. Смотри, как бы этот ветер не унес тебя самого. Епископ и его резиденция – в числе нашей постоянной клиентуры, а ты его дразнишь.

– Значит, толково распоряжаюсь его деньгами, – отвечал я, но с Томасом такие шутки не проходили.

Он пригрозил прессой. Но, в конце концов, Томас был слишком жаден, чтобы осуществить свою угрозу.

Коньяком и виски погасить конфликт не удалось. Однажды мы позволили себе поразвлечься игрой в теннис у одного знакомого из Гринцинга, у него был свой корт. Там мы могли переругиваться без помех. Девушка, подававшая напитки, понимала только английскую речь, а крестьяне, что находились поодаль, на склонах Каленберга, были слишком заняты уборкой урожая. На этом корте я подавал Томасу первые мячи. Если он отбивал удачно, то получал от меня доллар, если промахивался, нес потерю в том же размере. Разумеется, я следил за тем, чтобы его долларовый счет не превышал скромных пределов.

На сей раз я уже не мог с ним тягаться. И это было к лучшему, поскольку, млея от успеха – и тут он тоже смахивал на моего деда, – Томас становился прямо-таки великодушным. При счете 6:2, 6:2 ему пришло в голову, что гению не пристало числиться в гильдии хлебопеков. Однако и я должен был идти на уступки. Когда я заверил его, что в скором времени на стенах у нас будут висеть картины или еще что-нибудь стоящее, он дал мне возможность дойти до тай-брейка. Победу у него было не вырвать. Но я защищал свой принцип.

Завод все еще принадлежал мне. Однако я не мог воспрепятствовать тому, чтобы он, как младший совладелец, перебрался на мой этаж. Я ненавидел его, когда он за моей спиной проворачивал вместе с прокуристом новые сделки. Его интересовали только деньги. Климат на предприятии был ему безразличен. Кто не выказывает должного послушания, тот пусть увольняется. Он хотел снизить сдельную зарплату пекарям, работавшим вручную. Булочки, производимые таким способом, были нашим единственным убыточным продуктом. Мы не могли повысить цену, так как она определялась конкуренцией, но не могли также перекрыть доступ этой продукции на рынок. В Вене такие булочки пользуются спросом у респектабельной клиентуры. Она принципиально признает только те магазины, где продается сдоба, сделанная вручную. Кроме того, эти клиенты покупают рогалики, соленую соломку, хлеб, кексы, пышки и прочее, что приносит весьма недурной доход. Но Томас во что бы то ни стало норовил выжать побольше денег, будь это даже сделано только за счет рабочих. Я поддержал производственный совет, который был на их стороне. Томас вновь настропалил прокуриста. Но у них ничего не вышло. С тех пор мы с Томасом стали, так сказать, врагами по бизнесу. И вот в один субботний вечер раздается этот страшный звонок из Гмундена. И у меня опускается челюсть. И все эти наши препирательства вмиг оказываются смехотворными пустяками.