Венский бал - Йозеф Хазлингер

– Нам было дьявольски трудно тратить деньги. Всякий стоящий автомобиль, всякий дорогой ужин мы старались утаить от людей, которых воспринимали как своих хозяев. Здесь, в Вене, вообще хана. Бунт дышал на ладан. Потому и избавление так затянулось. Мы можем спасти только тех, кто умеет бунтовать правильно. Как во Франции. Не важно, кто когда что подумал, важно, когда и какие идеи становятся действенны. Пойми же, я могу пить шампанское и быть революционером. Дело не в морали, дело в игре, правила которой можно менять. Тот, кто умеет делать искусство или соображает в коллекционировании картин, оказывается на балу. Тот, кто с успехом печет хлеб, покупает ложу. Художники – трапперы. Но они ловят лишь друг друга. Моралисты до мозга костей. Мы же не собирались быть францисканцами. Французы доперли до этого раньше. Они и прежде сидели на горшках с деньгами. Старик Сартр давал на чай больше денег, чем было проставлено в счете, чтобы приглушить стыд за свои жирные доходы. А потом, когда он вдруг выдал скучнейшее интервью с Симоной де Бовуар,[40]официант поставил на его стол красную розу и деликатно следил за тем, чтобы к нему не подсел какой-нибудь дебильный турист. Но Сартр – ископаемый маркиз. Или такое комнатное растение: оно цветет, только когда в семье кто-то женится. В конце концов, старик Сартр кое-что понимал. Но он не мог просто сказать: «Конечно, господин Фуко,[41]вы совершенно правы, я опять ошибся». Когда Сартр цвел, он еще мог это делать. Ты читал его работу о Флобере? Прочти, тогда ты поймешь, что он, в сущности, признал правоту Фуко…

Вот что сделали с Яном деньги. Не те, которые я с момента нашей первой встречи на Кертнерштрассе из года в год совал ему в зубы. На них он мог жить, и я даже не пытался как-то влиять на его творчество. Деньга, которые он стал зарабатывать сам, создали для него проблемы. Его жизнь приняла упорядоченный характер, была втиснута в оправу, из которой он уже не мог вырваться.

– Бал в Опере, – сказал он, – теперь уже не раздражает критические умы. Провокация для гопников. Но их провоцирует всякий косой взгляд из окна. Слишком много шестидесятников стало критиками-искусствоведами. При отсутствии революционного общества от социальной критики они перешли к критике искусства. У них – куча денег, но что касается расходов, то здесь они скупее мелких лавочников. Потому что отовсюду несет собачьим дерьмом. Бал – не в сфере их интересов. По сути они – перевозчики денег в духовных бронемашинах, которые челночничают между медиа-концернами и клубами гурманов. Они сидят в своих скорлупках, утирают пот с багровых лысин и расстегивают воротнички под удавками шелковых галстуков. Разве наденет себе такое ярмо король хлебопеков? Он просто носит галстук, не насилуя себя, или не надевает его вообще. Порядочный человек идет своим путем, даже если совращает малолетних. А эти гаденыши стараются усидеть на двух стульях. Раздушенные задницы.

Потом Ян Фридль заговорил об одной скульптуре, которую видел в Америке. Она называлась «Joy of Motherhood»[42]и являла собой обалденный китч. У нас бы такое не проглотил ни один критик. Все они после краткосрочного брака развелись с мутировавшими до самочьего состояния эмансипе и ощутили себя призванными восславить напрасную борьбу, которую вели с ними жены. Однажды Ян Фридль прислал мне из Америки – как директор музея он часто ездил в США – открытку, на которой был изображен Хемингуэй с мальчиком лет десяти. Оба сидели на берегу и держали в руках ружья.

«Я решил, – написал Ян на обороте, – в будущем пострелять рыб».

В тот вечер я примерно два с половиной часа просидел в ложе с Фридлем, а оставшиеся сорок пять минут общался с другими людьми. Речь заходила и о войне. Все войны XX века, в том числе и на Дальнем Востоке, Ян Фридль объяснял недееспособностью императора Франца Иосифа. Этот человек, утверждал Ян, по причине старческого слабоумия разрушил Европу. Если бы на рубеже веков от него избавились, все вышло бы иначе. Касательно ситуации на Западном фронте в Первую мировую он высказал довольно оригинальное соображение. Он сказал, что так называемое чудо на Марне – никакое не чудо и никак не связано с проблемой снабжения немецких войск. Просто бравые солдаты осушили целый погреб шампанского и тем самым дали французам время для возведения оборонительных позиций. А заминка с вывозом шампанского – хитрейший шахматный ход французской военной тактики.

Вот что в основных чертах сохранилось в моей памяти. Ян Фридль почти все время смотрел вниз. В какой-то момент он обратил мое внимание на даму, платье которой, можно сказать, состояло из цветов и прочих растений.

– Обалденное решение, – сказал он. – После бала дама просто встанет на кучу компоста и сбросит покровы.

«Обалденно, обалденно», – то и дело повторял он.

Встречи происходили главным образом при входе. Еще в гардеробе я увидел множество знакомых: политиков, бизнесменов, даже одного нашего служащего. А с коммерции советником Петером Шварцем, коллегой и даже конкурентом, если хотите, мы договорились встретиться позднее. Он владел хлебозаводом во Флоридсдорфе. Но доли рыночного сбыта были практически поделены. Настоящими конкурентами мы являлись, по существу, только в сети супермаркетов. Здесь мы, естественно, старались провести друг друга. Это было вроде семейного спорта. А в Союзе промышленников мы сотрудничали.

Тут особо трагический случай, так как практически вся семья Шварца погибла на последнем балу. В живых осталась только дочь, позднее она вышла замуж за немца, жила в Германии и не имела ни малейшего желания брать на себя дальнейшее руководство фирмой. Деловые соображения требовали безотлагательного включения в процесс, иначе не избежать убытков, я бы влез в это дело, но семейные обстоятельства у молодой дамы сложились столь ужасным образом, что с этим нельзя было не считаться. До меня доходят слухи, что сейчас появились и другие заинтересованные стороны, например один итальянский концерн. Я сказал господину из управления картелем:

– Если итальянцы добьются своего, мафия будет у нас как рыба в воде.

И знаете, что он ответил:

– Если из-за этого подешевеет хлеб, я буду доволен.

Вероятно, он надеялся, что я его подмажу. Но тут миляга просчитался. Уж лучше я подыщу себе нового Яна Фридля.

Вокруг женщины на каменном полу мы образовали плотный заслон, но удержать позицию не удавалось. На нас напирали справа и слева, как по команде накатывали валами, да так, что мы напрягали все жилы, чтобы не растоптать женщину.

– Убийцы! – орала толпа. – Убийцы! Убийцы!

Все время одно слово. Этим они и себе, и нам мозги выворачивали. Даже сегодня не могу понять, как это случилось. Она вдруг оказалась у нас под ногами. Может, споткнулась. Может, кто ее сбил. Нам ничего не оставалось, кроме как обступить ее, так как места вокруг было мало, а смутьяны не унимались. Передние ряды словно слиплись, притиснутые к стене из наших щитов. Мы упирались изо всех сил, и вдруг я почувствовал, что наступаю на тело и ничего не могу с собой поделать, другой опоры для ноги не было. И как раз в этот момент на нас мощно надавили. Потом мы снова потеснили. Толпа отпрянула под ударами дубинок, и люди из оперативной группы могли позаботиться о женщине. Они вызвали машину «скорой помощи».