Добрые соседи - Екатерина Лесина

Он задумался, и тогда Ниночка испугалась, что ее отправят домой.

Раз юной ведьмы из нее не выйдет.

Но Путятин, обойдя Ниночку кругом, поднял ей волосы, зачем-то пощупал спину, но без скрытого смыслу. Так вот щупают мясо на рынке, и кивнул, сказав:

– Будем делать одалиску.

Вот и делал.

– Ладно, дорогая моя, – он хлопнул в ладоши и кисть отложил. – Перерыв…

Ниночка сползла с шелков на карачки и застонала, выгибая спину. Спина эта от долгого лежания делалась прямо деревянною, ноги подергивало, руки ломило.

– Сочувствую, – ей подали руку, и Ниночка вновь обратила внимания, до чего узкая ладонь у Путятина, и кожа гладкая, мягкая, едва ли не мягче, чем у самой Ниночки. – Быть натурщицей – тяжкий труд, но утешь себя тем, что образ твой войдет в историю.

Куда больше Ниночку утешали те триста рублей, которые уже лежали в ее тайнике, и тратить их она не собиралась. Правда, Варечка из кордебалетных шепнула, что имеется возможность достать сапоги зимние, и не абы какие, но из «Березки», финского производства, теплые и красивые.

Только стоить будут соответствующе.

– Присаживайся, дорогая, – Путятин подвел Ниночку к столику и креслице отодвинул. А она вяло подумала, что тетушкин супруг, несмотря на долгие годы жизни с тетушкою, этаких высот воспитания не достиг. То есть стулья он двигал, но как-то… не так.

Не изящно.

И вообще…

– Ах, если бы ты знала… порой мне приходится не работать, а успокаивать дев, решивших, будто за моим предложением стоит нечто большее… чем предложение о позировании, – он поцеловал пальчики Ниночки. – И когда дело касается собственно дела, они начинают капризничать, ныть… мне с тобою повезло.

– А то, – буркнула Ниночка.

И не покраснела.

Ведьмы, даже неопытные, не краснеют вот так просто. И даже от пронзительных взглядов. И даже от взглядов и поглаживаний.

– Ты же проявила себя с удивительной стороны. Признаться, меня предупреждали о непростом твоем характере. Но теперь я думаю, что те люди просто не поняли… ты нежна и хрупка, хотя и прячешься за образом хабалистой девицы…

Какой, какой?

Вот уж…

– Но я-то художник, я вижу тебя насквозь…

И ближе придвинулся, сел рядышком, руки не выпуская. А Ниночка вяло подумала, что вот и проявилась та сама мужская натура, отсутствие которой ее беспокоило. Другая рука легла на плечо, а Путятин выдохнул в ухо:

– Я думаю, у нас с тобой много общего…

– Диван, – Ниночка ляпнула и прикусила язык. Ей бы подыграть, податься, вздохнуть томно, в глаза глядючи. А она сидит, окаменевшая будто, и едва сдерживается, чтобы не сотворить чего-нибудь этакого, что перечеркнет тетушкины планы.

– Что?

– Диван у нас общий. Раскладывается? – деловито осведомилась она.

– Диван… – Путятин хихикнул и отстранился. – Нет, я чувствую, что ты в юности пережила трагедию…

…и драму, а еще комедию. Комедии, признаться, было меньше, но ведь была.

– …и душа надломленная жаждет излиться.

– Куда? – Ниночкина душа, если чего и жаждала, то эклеров, которые самой Ниночке тетушка есть строго-настрого запретила, потому как, во-первых, дорого, во-вторых, легкая полнота вполне может в тяжелую перетечь, нанеся существенный ущерб Ниночкиным планам.

Путятин поморщился, едва заметно, но Ниночка порой проявляла немалую внимательность, особенно когда чутье ее подсказывало, что вот-вот произойдет что-то… неправильное?

Пожалуй.

– Мы все ранены прошлым. Мы все больны. Вот меня била мать, а про отца я вовсе ничего не знаю. Поговаривали, что он был врагом народа. – Путятин уставился на Ниночку круглыми глазами.

– Мой не был. И мать меня не била, – этот разговор совершенно разонравился Ниночке.

И замуж она за Путятина не пойдет.

Если он и вовсе тот, за кого себя выдает. Назваться Путятиным несложно, чай, документы Ниночка не проверяла. А что он там малюет, еще поглядеть надо.

– Понимаю, – он горестно вздохнул. – Я еще не заслужил твоего доверия, но, клянусь, я буду стараться… и вы поймете, что только пройдя через боль можно исцелиться.

– Ага, – Ниночка поднялась. – Пойдемте работать, а то мне еще домашнее делать, да и в аптеку опоздать не хотелось бы.

Тем более, что приняли Ниночку, пусть и настороженно, но все ж по-доброму, а теперь и настороженности поубавились, когда убедились, что Ниночка не глупа и работать умеет, а главное, нет у нее привычки нос свой в чужие дела совать.

А вот взгляд Путятина Ниночке не понравился.

Категорически.

Нет, мужа она себе другого найдет. Может, и вправду к этой бестолочи, Гришеньке, присмотреться? Пусть и недотепа, но тихий, влюбленный, такого воспитать и направить, а потом помочь немножко, глядишь, и будет из младшего научного сотрудника с окладом в пятьдесят три рубля человек.

Эвелина опиралась на руку мужчины, который… пожалуй, про которого можно было бы сказать, что он если не идеален, то всяко ближе к идеалу, чем кто бы то ни было из ее знакомых.

Букет белых роз.

Поклон.

Поцелуй в руку.

– Вы сегодня просто очаровательны, – это сказано нарочито громко, и слова не могут не слышать. И то, что слышат их все, особенно те, кто еще вчера шептался, что время Эвелины почти уже вышло, льстило самолюбию.

Да и Макарский сделался любезен.

Из гримерки вдруг исчезли чужие столы и вещи, и пусть небольшая, тесноватая, но она вновь принадлежала одной лишь Эвелине.

Макарский заговорил о новых спектаклях, о новых ролях, о том, что он, конечно, понимает, как тяжело приходится Эвелине в провинции, но…

Льстец.

И не стоит обольщаться, потом, когда Матвей Илларионович исчезнет – а Эвелина не сомневалась, что рано или поздно это случится, – он выместит на ней свое добровольное унижение, будто бы это она заставляет кого-то унижаться.

Но пока Матвей Илларионович исчезать не собирался.

Он появлялся в театре вечером, вежливо раскланивался с чиновниками, целовал ручки их дамам, шутил с дочерьми. Он проходил за кулисы, чтобы оставить очередной букет и выразить почтение.

Он знал, что говорить.

И кому.

И как это делать. И порой Эвелине казалось, что и она-то – лишь часть чужой большой игры. От этого становилось не по себе, но…

– Благодарю, – она давно научилась улыбаться искренне и счастливо. – Надеюсь, не обману ваши ожидания…

– Это просто невозможно.

А вот он знал, что, улыбаясь, становится еще более некрасив, и потому старался казаться серьезным. Или быть? Или все-таки казаться.