Маска ночи - Филип Гуден

Я отвернулся, но Джек продолжал болтать.

– Что?

Он что-то сказал, но я не слушал.

– Говорю вам, джентльмены, это чумное время увеличивает и страх, и любовное желание – у обоих полов.

– Что ж, даже без твоих утех, я, возможно, задержусь на день или два, – сказал я. – Вряд ли комнаты Оуэна Мередита будут пользоваться большим спросом.

Я глядел в окно нашей общей спальни. Как я уже описывал, позади «Золотого креста» беспорядочно теснились старые дома и закоулки. А отвлек меня вид Кита Кайта, входившего в один из тех домов. Ошибки быть не могло: это была его маленькая рыжеволосая фигурка. Разумеется, я решил, что его появление там связано с темными фигурами в одном из окон неподалеку, виденными мною ночью.

Это вполне соответствовало моим подозрениям, что он был одним из тех, кто увез тело госпожи Рут. Теперь требовалось решить, что делать дальше. Точнее, делать ли что-либо – или не предпринимать ничего. Пока остальные мои товарищи продолжали готовиться к отъезду, я все обдумывал.

Не было сомнения в том, что я наткнулся на какой-то коварный и смертоносный промысел, хотя его цели и методы все еще оставались для меня неясными. Почти все, что я видел и слышал после своего приезда в этот город, – история Сьюзен Констант (хоть она позднее от нее и отказалась) об отравлении ее родственницы, загадочные смерти Хью Ферна и Анжелики Рут, шайка людей, закутанных в плащи, неожиданное появление чумного креста на двери дома на Кэтс-стрит – все казалось частью одного целого. Но какие нити связывают все эти происшествия воедино?

У меня не было фактов, которые я мог бы поведать властям. У меня не было доказательств – как пригодилась бы здесь исчезнувшая записка! – ничего, кроме свидетельства моих собственных глаз. Я даже не мог сослаться на Сьюзен Констант, потому что она отказалась от всех своих подозрений и закляла меня молчать. (И это тоже была маленькая тайна.) Мне пришло было в голову обратиться к Ральфу Бодкину. Он был врач и местный олдермен, человек с влиянием. Я сам видел, с каким бычьим мужеством он прогнал того типа, возводившего хулу на труппу и разжигавшего толпу на Карфаксе. Но было в нем что-то суровое, не терпящее легкомыслия, почти пугающее. Я вспомнил, как он отмахнулся от связи между чумой и театральными представлениями как от суеверия. Если бы Бодкин потребовал от меня доказательств или даже четкого рассказа о том, что произошло, я не смог бы оказать ему эту услугу.

Нет, если что и можно было сделать, то все ложилось на плечи некоего Н. Ревилла.

Тотчас же, прежде чем смогла вмешаться осмотрительность или зрелые размышления, я покинул «Золотой крест». После нескольких неверных поворотов и тупиков я попал в ту часть города, что лежала сразу за нашим постоялым двором. Дома здесь были старые, убогие и тесные. Свет, проникавший между выступами их верхних этажей, был совсем незначителен. Проходы, больше походившие на канавы, были загажены отбросами, и смрад, стоявший здесь, был сильнее, чем на открытом месте. Я посмотрел назад и наверх, чтобы увидеть задние окна нашей таверны.

Я нашел дверь, в которую вошел Кит Кайт, и постучал, осознавая, что уже второй раз за одно утро прихожу в незнакомый дом. Господи, только бы здесь не было трупов.

– Что вам нужно?

Маленькая, с жестким лицом женщина, которую обступили дети. Двое – нет, трое – цеплялись за ее ноги, как маленькие тюремщики, взявшие ее под стражу, из глубины доносился плач ребенка.

– Я ищу комнату.

– Мы не сдаем комнат. Это дом скорби.

Ответ прозвучал скорее как угроза, нежели призыв к состраданию.

– Я актер.

– Мне плевать, будь вы хоть архангел Гавриил.

Она хотела закрыть дверь.

– Подождите!

Дверь была наполовину закрыта.

– Это место мне посоветовал Кристофер Кайт. Может быть, вы…

Тут она захлопнула дверь прямо перед моим носом, хотя не раньше, чем смерила меня исполненным любопытства взглядом – или так мне показалось.

Не много я узнал от нее. Но в определенной мере это было не зря. В тесном, темном коридоре за женщиной и ее выводком я заметил тонкую белую трость, прислоненную к стене.

– У тебя нет доказательств, Ник.

– Но ты мне веришь?

Я дошел до того, что рассказал Абелю Глейзу о том, как нашел труп старой кормилицы, и о том, как люди в капюшонах увезли его. Я выложил и некоторые из умозаключений, к которым пришел у реки.

– Я-то конечно, хотя многие, возможно, не поверят, – сказал Абель. – Все равно, скрывать это от своего друга так долго!

– Извини, Абель.

Я просил прощения, но куда важнее мне было умаслить его, так как я нуждался в его помощи. Я передумал насчет того, чтобы тащить весь груз тайны в одиночку. Как и в случае со смертью Хью Ферна, я хотел облегчить свое бремя. Но Абель, и так, впрочем, не вполне скептичный, кажется, выказывал готовность поверить мне и хотел за это доверия. Возможно, он был в этом не так уж не прав.

– Жалко, что ты потерял письмо госпожи Рут, – сказал он.

– Я рассказал тебе, что там было. Если только оно было от нее.

– Но вчера ночью ты заявил, что это было любовное письмо.

– Кажется, именно ты сказал это первым, вообразив, что оно от одной из кузин Констант или что-то в этом духе. Ты всегда готов поверить в любовные письма.

– Но ты этого и не отрицал.

– Потому что именно об этом просили меня в записке: никому ничего не говорите.

– Все равно… эй, а что ты имеешь в виду – всегда готов поверить в любовные письма?

– Ох, так, озорство, – сказал я. – Что напоминает мне…

И я рассказал Абелю о том странном выражении, которое услышал из своего укрытия под кроватью госпожи Рут, и маленьком испытании, которому подверг Кита Кайта. Разумеется, конюху эта фраза была знакома. И Абелю Глейзу, как оказалось, тоже. Он моментально оживился:

– Озорные вишни, Ник. Я знаю, что это такое.

Его досада оттого, что я не рассказал ему все сразу, сменилась жадным стремлением поделиться со мной тем, что он знал.

– Это название ядовитой травы – паслена, сонной одури. Ее и по-другому называют.

– Сонная одурь вполне подойдет, – сказал я.

Сонная одурь. Как будто кто-то открыл окошко у меня в голове.

Сонная одурь. Ну конечно! Это было распространенное растение, его везде можно встретить. Итак, его называли «озорными вишнями». Я подумал о пурпурных ягодах, несущих гибель в своих темных сердцевинах, но достаточно похожих на вишни, чтобы их так насмешливо называли люди с недобрыми намерениями. Темное сердце природы.

Это растение росло неподалеку от пастората в Сомерсете, где я вырос. Я знал о нем, наверно, даже раньше, чем научился говорить. Откуда мы, еще дети, узнаём, что нужно избегать его губительных плодов? Инстинкт? Предупреждала ли меня о нем моя мать? Когда мы еще маленькие, нас охраняют ангелы, зримые и незримые. Но кто оградит нас от беды, когда ты взрослый мужчина или женщина и кто-то решит подсыпать смертельную дозу в еду или питье? Я подумал о госпоже Рут, распростертой на своем ложе, о ее башмаках, все еще надетых на ее мертвые ноги. Воистину, не у природы, а у человека темное сердце.