Серебряный век в нашем доме - Софья Богатырева

Думается, это новшество явилось частным проявлением более общего: принципиально нового отношения к читателю.

То, что Осип Мандельштам оказался в последние годы жизни поэтом непечатаемым, дало ему преимущество – и немаловажное: между ним и читателем не было посредника. Ни один редактор, ни один издатель не решился бы на публикацию “двойчаток” и “тройчаток” как самостоятельных произведений – в то время даже квалифицированные читатели воспринимали их с трудом (Надежда Яковлевна вспоминает, что не признавали “двойчаток” и “тройчаток” и такие знатоки поэзии, поклонники Мандельштама, как Сергей Бернштейн и мой отец). Оторванность от реального читателя, свобода от редактора и цензора вызвали к жизни некий идеальный образ идеального читателя (земным воплощением его была Наташа Штемпель), разговор с которым велся на равных, который был способен на со-творчество. Такому читателю адресованы множественные варианты – ему предоставлено право выбора и дарована честь заглянуть в творческую лабораторию поэта. К такому читателю обращена поэзия Мандельштама, такому читателю ничего не следует растолковывать и объяснять – пусть сам ищет и сам обрящет. Диалог с таким читателем – бесконечен.

Стихи Осипа Мандельштама трудны для восприятия и потому – неисчерпаемы. Мандельштама можно читать всю жизнь, знать наизусть – и постоянно находить новые смыслы, иные толкования давно известных строк. В конце концов, это оправдано и с точки зрения законов языка: если одно слово может иметь множество значений, распознаваемых нами в контексте речи, то почему бы и стихотворению не существовать в разных ипостасях, понимаемых в контексте поэтики автора?

Многовариантность Мандельштама усложняет работу текстологов, ибо они порою не знают, что ищут, и не всегда уверены в том, что окончательный текст вообще существовал. В то же время работа становится более тонкой и значительной: каждый найденный ими промежуточный вариант имеет не только академическую, но и чисто литературную ценность, интересен не только исследователю, но и читателю. Задача текстолога – отделить истину от фантазии: варианты и редакции, принадлежащие поэту, от искажений, внесенных переписчиками, даже такими авторитетными и уважаемыми, как его вдова.

Именно это я пытаюсь делать, анализируя корпус стихов, составленный Надеждой Мандельштам и сохраненный моим отцом.

* * *

Вот такими мыслями в первые дни июня 1995 года я поделилась с участниками Третьих международных мандельштамовских чтений в Воронеже, приуроченных к началу ссылки О.М. Высказалась в том смысле, что в королевстве, полученном Н.Я. по наследству, абсолютную монархию не худо бы ограничить парламентом. Позволила себе помечтать о факсимильном издании всего “Рабочего экземпляра” из нашего архива с постраничным комментарием. Привела один из возможных способов проверки достоверности правки при помощи орудий нашего ремесла: анализа ритма, рифм, строфики, продемонстрировав эффективность метода на примере одного стихотворения.

Ничего этого никто не услышал. Услышали: бунт. Неуважение. Поношение кумира. Оскорбление памяти.

Эффект превзошел мои самые сильные опасения. Меня чуть не прикончили. Нет, не иронией, злыми словами, контраргументами – самым вульгарным способом: кулаками. Жуткая картина по сей день стоит у меня перед глазами. Там было нечто вроде сцены, а на ней – кафедра; уважаемый мною добрый знакомый поэт Вл. М. карабкается на эту сцену, сжав увесистые кулаки, и, набычившись, надвигается на меня, а Павел Нерлер, председательствовавший, отважно бросается вслед и мертвой хваткой вцепляется в полу его пиджака. Остальные были незнакомые, с кулаками помельче и потому не такие страшные.

От расправы спас меня билет на поезд в Москву.

Год спустя Марина Соколова, секретарь Мандельштамовского общества, писала мне: “Высказывания, подобные вашим, вошли в обиход, никого теперь не шокируют и крамольными не считаются. Кое-кто даже на вас ссылается. Но редко”.

Попробуем применить формальный анализ для того, чтобы решить, насколько достоверен приведенный Надеждой Мандельштам текст стихотворения, не принадлежащего ни к “Московским”, ни к “Воронежским” стихам, но хранящегося в том же “Списке Ивича”. Оно удобно для примера и потому, что стоит в собрании особняком, и потому, что целиком записано рукою Надежды Яковлевны. Вот как оно там выглядит:

Стихи хорошо известные, не раз воспроизводившиеся в печати[157]. В 1990 году, почти одновременно, они появились в двухтомном собрании сочинений[158] и в “Камне”, вышедшем в серии “Литературные памятники”[159], причем в разных редакциях.

В московском двухтомнике, который ссылается на “Собрание сочинений в 3 томах” под редакцией Г.П. Струве и Б.А. Филиппова[160], стихотворение представляет собою одну семистрочную строфу:

В издании “Литературные памятники” оно публикуется по беловому автографу из архива, хранящегося в Принстонском университете, и выглядит иначе:

По сути, перед нами два разных стихотворения, хотя состоят они почти из одних и тех же слов. Первое рисует начальную стадию духовного опыта поэта: “изведал” – то есть “узнал”, “испробовал” – чуть больше, чем “прикоснулся”. Пожалуй, этого недостаточно для грядущего торжества и умиротворения: “И успокоился, как царь”.

Зато во второй редакции торжество, умиротворение, победа духа подготовлены гораздо более долгой, сложной и успешной работой души, свидетельство которой мы находим во второй и третьей строках: “Измерил духа совершенство” и “Уверовал в свое блаженство”. Кроме того, в этой редакции стихотворение разделено на две строфы, что кажется естественным для выражения двух стадий жизненного опыта, запечатленных в нем: поиска и обретения. Вторая редакция не только более предпочтительна, но и достоверна, ибо восходит к автографу. Казалось бы, тот факт, что текст из СИ еще раз подтверждает именно эту редакцию, практического значения не имеет. Однако он позволяет с большим доверием отнестись и к другим предложенным им разночтениям.