Серебряный век в нашем доме - Софья Богатырева

Постепенно тексты из папки Владислава Ходасевича обретали жизнь, переселяясь на страницы сначала журналов, позднее – собраний его сочинений. Впрочем, нет, первая, “полуподпольная”, с комментариями, закамуфлированными под интервью, без указания моего имени публикация из архива – два шуточных стихотворения Ходасевича, написанных для моего отца на пари, как раз появилась не в журнале, а в собрании сочинений[168] поэта, вышедшем в 1983 году в американском издательстве “Ардис” под редакцией Джона Малмстада и Роберта Хьюза, которые посещали Москву и которым я вручила копию. Я тогда жутко гордилась своей смелостью: по тем временам печататься за границей было еще небезопасно. А в России все началось с двух скромных колонок в феврале 1987 года, в пушкинском номере “Огонька”[169] – этот журнал в перестроечную пору завоевал необыкновенную популярность: помню длиннющие очереди к газетным киоскам в день, когда он выходил из печати, и традиционные для того времени вопли из хвоста: “В одни руки – по одному!” Мне тоже дали в руки один-единственный драгоценный номер, разрушив честолюбивые мечты о том, как я буду щедро оделять друзей дефицитом. Но, по-видимому, все, кому надо, разжились экземпляром: публикация из отцовского архива – несколько абзацев о Пушкине из не печатавшейся до тех пор статьи Ходасевича “Фрагменты о Лермонтове”, из его записной книжки, из конспектов лекций – была замечена и имела резонанс.

Позднее в том же году, если придерживаться хронологической последовательности, был извлечен и опубликован – на этот раз честь по чести, со вступительной статьей и комментарием – в “Вопросах литературы” текст доклада о Надсоне, прочитанного Ходасевичем 17 января 1912 года в Московском литературно-художественном кружке. Заседания кружка, знаменитые в московских интеллигентских кругах “вторники”, Ходасевич начал посещать еще в гимназические годы. “Сперва нелегально, потом на правах гостя, потом в качестве действительного члена”[170] он регулярно бывал там с 1902 по 1917 год.

В архиве отца хранился беловой экземпляр, 30 страниц большого формата, переписанные частью рукой самого Ходасевича, частью – каллиграфическим почерком Анны Ивановны Чулковой, ставшей вскоре его второй женой. В тексте почти нет исправлений, лишь кое-где на последних страницах несколько строк вымарано, несколько слов вписано на полях. Любопытно, что среди этих немногочисленных вставок – последнее упоминание имени Надсона, словно бы автор заставляет себя и слушателей вернуться к теме доклада, объявленной в названии, но оставленной ради более интересных рассуждений и важных обобщений: тема беседы оказалась шире и значительнее ее предмета, а Надсон явился скорее поводом для разговора, чем его содержанием.

Доклад был напечатан спустя более чем три четверти века после того, как прочитан, и судя по отзывам, рассуждения юного Ходасевича оказались ближе читателям конца восьмидесятых, нежели слушателям начала десятых годов прошлого века.

Потом явились “Четыре звездочки взошли на небосвод…” – публикация в журнале “Знамя” неизвестных дотоле текстов Владислава Ходасевича с моим вступлением и примечаниями[171] – там была статья “Фрагменты о Лермонтове”, вариант знаменитой речи о Пушкине и стихотворение, написанное Ходасевичем “на случай”, – оно и дало название подборке. Владимиру Лакшину, помню, казалось важным разнообразие жанров: статья, речь, стихотворение. И статья, и тем более речь хорошо известны, а вот о стихотворении стоило бы напомнить.

21 января 1920 года в Малом театре состоялся большой вечер памяти Александра Ивановича Герцена, приуроченный к пятидесятой годовщине со дня его смерти (в годы советской власти долгое время предпочитали отмечать юбилеи, посвященные датам кончины, а не рождения – при желании здесь можно разглядеть элемент некрофилии, соотносимый с духом разрушения, присущим режиму). Устраивал вечер Московский союз писателей и устроил с большим размахом: после докладов П.Н. Сакулина, В.Л. Львова-Рогачевского, Ю.О. Мартова прозвучали посвященные Герцену и Огареву стихи в чтении авторов: Юргиса Балтрушайтиса, Константина Бальмонта, Андрея Белого и Владислава Ходасевича. Художественная часть была представлена такими театральными величинами из Малого и МХАТа, как Ермолова, Южин и Лужский, выступления сопровождались живыми картинами в постановке Ивана Платона и Александра Санина (кстати, в том же году выпустившего фильм “Сорока-воровка” по повести Герцена). Внимание к Герцену в ту пору было делом не только литературным, но политическим: формой демонстрации лояльности. Статья Ленина “Памяти Герцена”, написанная к столетию со дня рождения писателя, возвела его в родоначальники русской революционной мысли. Нескольким поколениям – в том числе нашему, да и кое-кому из младших – приходилось потом зубрить начальственные формулировки, годившиеся, впрочем, для расхожих фраз и шуток (“Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа”, – любили мы повторять, имея в виду свою компанию), пока Наум Коржавин не припечатал насмерть знаменитое сочинение, осведомившись: “Какая сука разбудила Ленина?”[172]

Так вот, для официального вечера, поминания героя ленинской статьи, который “первый поднял великое знамя борьбы путем обращения к массам с вольным русским словом”, Ходасевич выбирает тему сугубо личную, интимную: “кружение сердца”, трагедию запутанной семейной жизни издателя “Колокола”. Стихотворению предпослан эпиграф из письма Натальи Алексеевны Огаревой Герцену: “Мы какие-то четыре звездочки, и как их ни сложи, все выходит хорошо”, а на автографе, рукою В.Х., набросано пояснение, то, чем он намеревался предварить выступление: “В сер 60-х годов Нат Алексеевна Огар, подразумевая себя самоё, Герцена, его покойную жену и Огарева, писала Гну. Вот эти слова и служат эпиграфом к моим стихам”[173].

Для наших дней, когда свобода сексуальных и семейных отношений вошла в обиход и стала нормой, – высказывание самое обычное, констатация факта, но для второй половины позапрошлого века – шокирующе смелое.

Печатая в том же году и даже в том же месяце в “Вопросах литературы” шуточные стихи Ходасевича[174], мелькнувшие в американском двухтомнике (зарубежные издания еще были практически недоступны и публикации за границей не принимались в расчет), я всерьез опасалась, как бы не обвинили в плагиате: в американском издании, на которое я ссылалась, мой текст и комментарии шли без подписи.