Млечный путь № 2 2017 - Песах Амнуэль

правда. Доказательными считаются только такие эксперименты, которые невозможно интерпретировать более простыми гипотезами. Бритва Оккама, вы не согласны? «Ника» не возродилась, Гордон не воскрес, Энигма где-то там, за орбитой Венеры, пересекает Солнечную систему. Улетит, и все о ней забудут, да уже и забыли.

– Миссис Гордон… Эйлис… – подал голос Манкора, говорил он тихо, не глядя на собеседников. – Она ничего не понимала в квантовой физике, в динамике космических аппаратов, в двигателях. И в астрономии тоже. Обо всем этом она… то есть Гордон и Панягин… говорила уверенно, называла числа, писала правильные формулы. Эйлис говорила и писала, да. Ничего в этом не понимая?

– Дорогой доктор Манкора, – вздохнул Штраус. – Человеческое сознание – до сих пор закрытая книга. Человек приходит в себя после комы и начинает говорить на иностранном языке, которого знать не мог. Известны случаи, когда одна из субличностей у человека с диссоциативным расстройством идентификации… могу назвать фамилию: Балкер, он участвовал у нас в контрольных опытах в программе «Вместе в космосе»… Да, так он, повар по профессии, имел одну из субличностей, прекрасно разбиравшуюся в химии полимеров. Между тем, в школе по химии у него был самый низкий балл. Как это объяснить? Помилуйте, доктор Манкора, Гордона нет, он ничего не может ни подтвердить, ни опровергнуть, но Панягин жив и ничего не помнит. Ни-че-го! Был в коме, да. А ведь по словам того же Панягина… то есть миссис Гордон, они общались друг с другом – Панягин в голове у Гордона и Панягин, лежавший в коме. Скажите, это согласуется с разумом? Вот доктор Панягин – подойдите к нему, спросите – он не помнит ничего.

– В запутанных сложных квантовых системах… – начал Казеллато, но Штраус оборвал его взмахом руки, будто перерубил пополам фразу, отсек окончание и продолжил:

– Ах, оставьте! Эти ваши уравнения… эти ваши числа… Послушаю, что вам сегодня скажут коллеги. Я приехал не на ваш, как вы ожидаете, триумф, а – посмотреть, как вы станете выкручиваться. Одно дело, когда говорим мы с Селдоном, и совсем другое – физики, профессионально разбирающиеся в квантовой механике.

– «Мы с Селдоном», – хмыкнул Казеллато. – Не вы ли грозились упечь профессора за решетку?

– Кто старое помянет… – буркнул Штраус.

Помолчали. Штраус допил пиво, Казеллато – сок, Манкора – четвертую чашку кофе.

– Если бы к Энигме полетел наш астронавт… – сказал Манкора.

– Да куда «Спейс треку» против НАСА и стран кооперации! – воскликнул Штраус. – У «Спейс трека» проблемы с финансированием, «Антарес» взорвался на стартовом столе, полетное оборудование…

– Это не ко мне! – поднял руки Казеллато. – Я физик, а не инженер.

– Вот так вы все, – завершил дискуссию Штраус. – Как фиаско, так «я не…»

– Пойдем, – встал из-за столика Манкора. – Через полчаса начало.

– Я бы сказал: окончание, – поставил точку Штраус.

***

Летели почти точно на север. Что происходило снаружи, Гордон не видел, но наклонение орбиты восемьдесят три градуса, да еще в противоположном вращению планеты направлении в привычные представления о траекториях входа в атмосферу не укладывалось. Кабина казалась залита кровью – красное уже не мигало, растеклось по стенкам, пролилось под пальцы и на рукав. Трясло беспощадно. Гордон стиснул зубы, закрыл глаза, чтобы не видеть багровую пелену, но она осталась, только теперь это не были отблески сигналов, красное было в его сознании, красное с желтыми кругами, мельтешившими, будто множество солнечных дисков, заполнивших предзакатное небо. И тяжесть. Почему-то вспомнился читанный давным-давно роман… кого же… Астронавты на планете, где сила тяжести в восемьсот раз больше земной. Хорошо им. Сейчас, наверно, тысяча. Невозможно терпеть. Невозможно думать. Невозможно…

Жить.

Он хотел жить, но на него всей тяжестью навалилась смерть в черном плаще с кровавым подбоем и мяла, и тискала в объятьях, смерть хотела его, и Гордон уступил. Звук, который он услышал, был подобен ударам колокола на колокольне католической церкви, куда в детстве водила его мать, пытавшаяся учить сына библейским заповедям, которые он с удовольствием слушал, так же, как истории о монстрах, зомби и героических полицейских, спасавших хороших мальчишек от плохих парней в масках, похожих на рогатых динозавров. И еще был свист – все громче и пронзительней. Свист подавлял сознание, душу, в конце концов покинувшую тело, разорвавшую стягивавшие ремни, просочившуюся сквозь раскаленные стенки кабины спускаемого модуля и полетевшую рядом, указывая путь.

Душа летела вверх, к звездам, а модуль смертельно раненной «Ники» – к земле, к тверди, гибели и распаду. Но почему-то летели они вместе, и раскаленный воздух пел им песню из одной-единственной оглушающее-заунывной ноты.

Потом тяжесть исчезла, и душа вернулась. Сквозь стенки – в кабину, сквозь кожу – в тело. Что-то трещало, что-то бормотало, что-то плакало. И темнота. Крови на стенках больше не было. Красное погасло.

Гордон висел на ремнях лицом вниз, и лишь тогда, поняв, что модуль упал, приборы отключились, датчики сдохли, и ничего больше не будет, он позволил себе потерять сознание, успев подумать: «Только не в океан…»

***

– Марсичка! – воскликнул Влад. – Смотри! Звезда упала! Загадай желание, быстро!

– Ой, да какая это звезда? Метеор. Что сейчас? Лириды?

– Все-то ты знаешь, – обиделся Влад. – А может, это спутник сгорел?

– Может. Ты, главное, разговор не переводи. Когда к родителям знакомиться поведешь?

– А… – погрустнел Влад. – Ну, давай в пятницу…

***

Палату он узнал сразу, как только открыл глаза. Он здесь бывал. Не лежал, конечно. Почти ежедневно приходил на обследования – лаборатория располагалась на третьем этаже, а палаты для экстренных случаев – на втором. Несколько раз проходил по коридору, двери некоторых палат были распахнуты, и он видел кровати, больше похожие на легкие танки столетней давности, потолочные лампы, постеры с изображениями стартующих ракет – от первых «Джемини» до новых «Нептуна» и «Сагиттариуса».

Узнав, он успокоился. Значит, его не только нашли в прогоревшем модуле, но и доставили в лучший госпиталь НАСА, молодцы. Сколько времени он был без сознания? Неужели день или два? Неважно. Он здесь. Дома. Живой.

«Алекс, – позвал он. – Амартия. Джек. Луи…»

Молчание. Едва слышно звенело в ушах. Тоньше комариного писка.

«Их нет, – понял он. – Их просто нет больше. А я вернулся».

На стене перед ним висел телевизор. «Сейчас кто-нибудь придет, – подумал он, – и я попрошу включить».