Фотография - Пенелопа Лайвли

Ей постоянно требовалось движение — бежать из дому, куда-нибудь ехать, что-нибудь делать.

Так вот что тебя беспокоит. Я припоминаю тот пикник на древнеримской вилле. Пару дней она жила у меня, и кто-то — то ли Элейн, то ли Ник — позвонил сюда и предложил встретиться там. Должно быть, ты был в отъезде. Я не помню, чтобы нас фотографировали.

Голос Мэри воскрешает в памяти фотографию, которую Глин больше не хочет видеть. Он сменяет тему, возвращаясь к ее словам.

Ненавидела себя?..

А… так ты не знал? Ну, у нее здорово получалось пускать пыль в глаза. Может быть, у нее все же имелись задатки актрисы, и ей не стоило так поспешно бросать актерское училище. Большинству бы ни за что не догадаться, но ты…

Ты был ее мужем, ты прожил с ней десять лет. Она не произносит этого вслух, фраза повисает в воздухе.

Опять тебе говорю: не спрашивай меня — зачем? Психоаналитик из меня никакой. Такая уж она была. Не всегда. Иногда все и вправду было хорошо. А потом — бац! Как ни странно, часто в такие дни она становилась красивее всего — точно светилась. О, никто бы не узнал. Я узнала только потому, что она сама мне рассказала. А потом… потом я просто за ней наблюдала.

Я скажу тебе, почему она выбрала именно тебя, Глин. Из всех мужчин, которые ее добивались. Она думала, что ты ее любишь. Сказав это, Мэри пристально смотрит на Глина — и он не может выдержать ее взгляд.

И в какой-то момент Глин понимает, с него хватит. Он больше не выдержит ни слова, он хочет убраться отсюда, сесть в машину и уехать подальше от Мэри Паккард, от того, что она наговорила. Вот только сказанного не воротишь, и ее голос навсегда останется в его памяти. Он должен пройти по тропинке ее сада, держа в голове ее слова, и привезти их домой в машине.

Элейн знает, что ей нужно от Мэри Паккард, но она понятия не имеет о том, как этого добиться. То, что ей нужно, четко сидит в ее мозгу и в то же самое время не поддается определению. Она хочет, чтобы кто-нибудь поговорил с ней о Кэт — не Полли, не Глин, не Оливер Уотсон, не Ник… уж точно не Ник. Не жуткая кузина Линда. Кто-нибудь из тех, кто говорит авторитетно, как она сама. Но в последние несколько недель с ее авторитетным мнением что-то сталось: непонятные голоса, пробелы в памяти и обрывки странных воспоминаний, которые она не в силах истолковать.

Она хочет восстановить уверенность в собственном прошлом. Хочет услышать, что голоса обманывают ее, вводят в заблуждение, что ей показалось, что все было таким, каким она привыкла видеть и помнить.

Она просто хочет поговорить о Кэт с кем-то, кто хорошо ее знал. Только и всего, правда?

Так что она решительно выходит из автомобиля, открывает калитку и идет по тропинке между двумя маленькими клумбами лаванды остролистой «Манстед» и тянет руку к молотку, чтобы постучать в дверь дома Мэри Паккард, увитого клематисом и плетущейся розой сорта «Новая заря».

— Боюсь, что я как снег на голову, — говорит Элейн. — Мы давненько не…

— Вовсе нет, — говорит Мэри. — Я так и думала, что ты приедешь.

Ее слова смутили Элейн, которая ждала совсем другого.

Это было сначала.

Все закончилось; Элейн идет между кустов лаванды со странным ощущением, что прошло очень много времени, а вовсе не час или два, в течение которых она стала другим человеком. В каком-то смысле она так и осталась самой собой, но в то же самое время полностью изменилась. Ее прошлое подверглось значительному пересмотру, а вместе с ним то, в чем она была уверена и убеждена. Она видит и чувствует по-другому.

Теперь она четко и ясно видит нерожденных детей — каких-то пару часов назад она и не и подозревала об их существовании. Детей, которые могли бы быть у Кэт. Из-за них — из-за маленьких людей, которым так и не суждено было увидеть свет, — изменился смысл многих слов и поступков. Теперь те слова Кэт, которые слышит Элейн, приобретают новые нотки. Кэт говорит те же самые слова, но совсем по-другому.

— Почему ты мне-то не рассказала? — вопрошает она.

Она видит Кэт с Полли, как она танцует с ней — взрослая Кэт и малышка Полли, — как заплетает ей косу, как входит на кухню с Полли и полной корзиной собранных с земли яблок.

— Я всегда считала, что ты не особенно хотела детей, — говорит Элейн. Она обращается Кэт — и к рулевому колесу, зеркалу заднего вида, задней двери грузовика, который едет впереди.

Нерожденные дети заслоняют собой практически все остальное. Их голоса заглушают практически все сказанное, изменяют ее взгляд на вещи. Она снова и снова вспоминает о них — лишенных формы, лишенных лиц, но очень-очень важных.

Мэри Паккард знала, а Элейн нет. Подруга, сестра. Кажется, даже Мэри пришла в замешательство: я и не думала, говорит она. Я знаю, что Глин… но думала: может, тебе… ясно. Значит, у Кэт были на то свои причины, я полагаю, говорит Мэри.

Еще бы, думает Элейн, главная из которых, наверное, я сама. То, какая я есть. Как я с ней обращалась.

Хотя это еще не все. Есть еще один аспект — по пути домой Элейн думает и о нем. Дело в том, говорит Мэри Паккард, что Кэт всегда хотела быть кем-то еще. Хотела быть тобой. Хотела быть мной. А ее наружность диктовала ей условия, определяла ее жизнь — кажется, так. Если бы не ее внешность, все могло бы быть по-другому. В ее жизни были бы другие мужчины. Другие ориентиры. Она могла бы взяться за ум и выучиться какой-нибудь профессии, как ты или я. Однажды она сказала — сидя здесь, в моей мастерской, — она сказала: я ничего не умею делать хорошо, сколько я себя помню, я перескакивала с одного на другое.

Ей хотелось, чтобы ее любили. Всем хочется, верно. Но ей особенно.

Ранняя смерть вашей матери. Это многое объясняет, говорит Мэри. А ты не знала? В ее голосе появляются новые нотки, от которых Элейн становится неуютно.

Эта история с Ником, говорит Мэри.

И Элейн, некоторое время молчавшая, замирает. Ага, значит, здесь успел побывать Глин. Неудивительно, что меня ждали.

Эта злосчастная фотография, говорит Мэри. Да, я помню тот день. Кто? А… сто лет уже не общаемся.

Забудь, говорит Мэри. Забудь всю эту историю. Ник. Глупая ошибка. Бог знает, отчего. Зачем спрашивать?

На полпути до дома, застряв на перекрестке, Элейн обнаруживает, что и правда незачем. С пониманием приходит облегчение, точно с ее души свалилась огромная тяжесть, — и она становится еще более восприимчивой. Когда наконец вереница машин трогается с места и Элейн нажимает педаль газа, она ощущает, что отныне она въезжает в новую эпоху, в которой все осталось по-прежнему и то же самое время стало другим.

«Что я, черт побери, делаю?»

Оливер сидит в автомобиле возле калитки Мэри Паккард, еще немного — и он заведет мотор и рванет восвояси. Что он здесь делает? Глупо. Неловко. И совершенно бессмысленно. Вот только несколько дней тому назад ему на пару часов показалось, что это сделать необходимо.