Афродита у власти. Царствование Елизаветы Петровны - Евгений Анисимов

Поначалу он отказался от пенсиона в 15 тысяч ливров — столько получал Лесток. Шетарди думал, что вице-канцлер набивает себе цену. Но и это оказалось ошибкой. Уже первая попытка Шетарди, защищавшего интересы шведского союзника, прибегнуть к помощи вице-канцлера для заключения мира на выгодных для Швеции условиях потерпела неудачу — Бестужев-Рюмин не слушался Версаля и не смотрел в сторону Стокгольма. Он жестко стоял на сохранении принципов Ништадтского мира 1721 года и был против всяких территориальных уступок шведам. В этом его поддержала императрица Елизавета, и Шетарди понял, что Бестужев — враг. Выше уже говорилось, как с помощью перлюстрации переписки французского посла Бестужев сумел собрать против своего бывшего благодетеля такой разоблачительный материал, что императрица с позором изгнала Шетарди из России. И это было только начало разгрома франко-прусской партии при русском дворе.

Сначала с большим трудом Бестужеву удалось убрать из России Брюммера, который поддерживал прусские симпатии в «молодом дворе» наследника престола Петра Федоровича. Вообще, «молодой двор» на какое-то время стал центром борьбы с Бестужевым. Как писала потом Екатерина II, враги Бестужева «все собирались у нас». Бороться с ними, не нанося удара по наследнику престола, Бестужеву было непросто. И тем не менее после Брюммера со скандалом была отправлена за границу мать великой княгини и жены наследника, Екатерины Алексеевны, княгиня Иоганна-Елизавета, которая активно интриговала в пользу Фридриха при русском дворе. Бестужеву пришлось много поработать для этого успеха. Но все же самой большой победой Бестужева было свержение всемогущего Лестока. Это произошло в 1748 году. Как опытный охотник, Бестужев годами выслеживал свою дичь, умело расставлял капканы и рыл глубокие волчьи ямы, пока его жертва не попалась в одну из них.

Лесток был опасен своей близостью к государыне, он знал ее интимные тайны, в любой момент входил в императорские апартаменты и, как свой человек, мог повлиять на взгляды императрицы. Досье на Лестока собиралось годами, и Бестужев сумел незаметно разбудить у Елизаветы подозрения о вредных намерениях некоторых ее подданных лишить ее власти посредством сговора с иностранными державами (ведь она же сама прошла этим путем!), а заодно и нанести ущерб интересам империи. Лесток действительно поддерживал отношения с прусскими посланниками, о чем Бестужев узнавал из перлюстраций. В апреле 1749 года была перехвачена депеша прусского посланника Финкельштейна, в которой, с помощью дешифратора, прочитали: «Вчера граф Лесток, находящийся в деревне с императрицею, дал знать мне, что государыня была разгневана против морских держав, она говорила об них раздражительно… Сообразно этим изъявлениям великий канцлер настаивает, чтобы до весны войска оставались в Богемии». Чтобы настроить государыню против Лестока, Бестужев приписал на выписке из этой перлюстрации следующий комментарий: «Ее императорскому величеству лучше известно, изволила ль такие разговоры при Лестоке держать, но преступление его в том равно, лгал ли он или верный рапорт делал министру короля Прусского. Ее императорское величество из прежних писем уже усмотреть изволила, что Лесток советовал, чтоб ни министра Ее императорского величества на конгрес не допускать, ниже Россию в мирный трактат не включать».

Бестужев искусно раздувал опасения Елизаветы за ее жизнь и здоровье. Начитавшись докладных записок Бестужева и специально подобранных экстрактов из перлюстраций дипломатов об их постоянных контактах с Лестоком, императрица нашла в них подтверждение опасности таких встреч своего лейб-хирурга с дипломатическими представителями недружественных России держав. Зная мелочность императрицы, Бестужев особенно выпячивал, в сущности, маловажные эпизоды, которые Елизавете, наоборот, казались очень важными и оскорбительными для нее. Так, она была взбешена полученными из перлюстрации сведениями о том, что как-то раз Шетарди отдал Лестоку для передачи ей табакерку и писал при этом: «чтоб Геро отдать» (т. е. Героине). Почему-то эта кличка страшно возмутила Елизавету. Гневом дышит и ее записка, обращенная к Лестоку: «Возможно ли подумать верному рабу, не токмо учинить, как ты столь дерзостно учинил. Ведая ж совершенно во всем свете запрещенное (а здесь наипаче в самодержавном государстве. — Е. А.) что кому не поручены дела с (иностранными. — Е. А.) министрами видеться тайно, сиречь к ним ездить и их по выбору к себе звать, а наипаче, которые государству и государю противные и интересу, с такими как шведской и прусской. А ты отважился всегдашнюю компанию у себя водить!». Переделав эту филиппику в допросный пункт, который был подан императрице, Бестужев добавил еще один: «Не искал ли он лекарством или ядовитым ланцетом или чем другим ее императорского величества священную особу живота лишить?» И неважно, что подозрения эти были ложными, неважно даже, что ответит на это Лесток, важно было заронить в душу государыни страх и сомнения! А далее, как справедливо вспомнил пословицу Фридрих, — куй железо, пока горячо!

Лесток был арестован, пытан в застенке Петропавловской крепости и затем сослан в Устюг Великий. Во время этого разбирательства прусский посланник Финкельштейн поспешно вручил заранее заготовленные отъездные грамоты и покинул Петербург. Бестужев выразил посланнику свои сожаления по поводу столь внезапного отъезда «давнего друга России». Сожаления были действительно искренними — какая крупная рыба сорвалась! Столько материалов набралось против Финкельштейна, что он вполне мог бы угодить и за решетку! Как бы то ни было, отношения с Пруссией были разорваны, а это Бестужев считал для России большим благом.

И все же он не был уверен, что разбил всех своих врагов. Дело Лестока готовилось им как дело Лестока — Воронцова. Михаил Илларионович Воронцов был бельмом на глазу канцлера. Занимая пост вице-канцлера, он принадлежал к кругу ближайших сподвижников Елизаветы — ведь это он стоял ночью 25 ноября 1741 года на запятках саней, на которых цесаревна мчалась навстречу своей судьбе по улицам столицы. Такое долго не забывается. Поэтому Бестужеву было невыносимо видеть, как его подчиненный на правах старого приятеля оказывается ближе к государыне, чем он сам.

В сложной борьбе за власть Воронцов не был самым проворным и хитрым. Он оставил у современников хорошую память о себе. Француз Фавье писал о нем так: «Этот человек хороших нравов, трезвый, воздержанный, ласковый, приветливый, вежливый, гуманный, холодной наружности, но простой и скромный… Его вообще мало расположены считать умным, — продолжает Фавье, — но ему нельзя отказать в природном рассудке. Без малейшего или даже без всякого научения и чтения, он имеет весьма хорошее понятие о дворах, которые он видел, и также хорошо знает дела, которые он вел. И когда он имеет точное понятие о деле, то судит о нем вполне здраво».

Впрочем, Фавье справедливо замечает то, что видно по письмам Воронцова, — отсутствие страстности канцлера к делу, его склонность к меланхолии, вялость. Сталкиваясь с ним по делам, Фавье отмечал, что занятия тяготят Воронцова, что продолжительные беседы о политике ему утомительны, а «всякий спор, всякое противоречие даже и с его стороны, когда надо настаивать на чем-нибудь с жаром, отзывается в нем болезненно. Выходя из этих совещаний, он имеет вид усталого, еле дышащего человека, с которым как будто только что был нервный припадок».