Три дня Индиго - Сергей Лукьяненко

Ракетку я с тех пор в руки не брал. Но дурацкое ощущение, что от тебя ждут то, чего в тебе нет, запомнил.

И сейчас это чувство вернулось.

— Ну вас всех, — сказал я.

В конце концов, я уже объяснял Лихачеву, что не собираюсь спасать мир и ввязываться в большие игры могущественных сил. Всё, что я делал, я делал только ради одного — спасти Дарину. Весь мир не вылечишь. Завтра утром я возьму у Продавца возвратный мутаген, и она станет обычной девушкой. Я уведу ее из Гнезда, мы поселимся у меня.

И я даже пойду с ней в ЗАГС, чтобы родители и все остальные поняли: приключений мне хватило по уши!

Я выключил воду. Постоял, медленно согреваясь. И подумал, что всё решил. Все вопросы и все проблемы.

С кем я хочу быть и на чьей я стороне.

Инсек останется на Селене, и то, что у нас было с Миланой, тоже.

И мне совсем, совсем неинтересно, почему все дергают меня на свою сторону.

Оставьте меня в покое!

Родители ничего не заказывали, но я знал, что они будут рады продуктам. Когда я вошёл, мама сидела перед телевизором и шумно комментировала ток-шоу.

Точно так же демонстративно, как она раньше игнорировала всё, случившееся после Перемены, она теперь включилась в новости.

— Максим! — позвала она. — Ты слышал, «Гринпис» заявили, что на Земле резко упала популяция голых землекопов!

— Кого? — поразился я. — Привет, мама.

— Привет! Голых землекопов! Это такие… — мама задумалась. — Вроде лысых крыс. Учёные говорят, что перемена климата уничтожила половину популяции!

— Очень грустно, — согласился я, глянув на отца. Тот пожал плечами. Я чмокнул маму в щёку. Алкоголем от неё не пахло, и это меня сильно радовало. Такое ощущение, что, признав существование пришельцев, она избавилась от своего порока.

Отец, впрочем, потихоньку продолжал выпивать. Как он сказал, в его возрасте отказ от алкоголя так же опасен, как и злоупотребление.

— Ты спроси, пожалуйста, Дарину, — сказала мама. — Сколько это ещё будет продолжаться?

— Что? Падение популяции землекопов?

— Климатические изменения!

— А мне нравится, — заспорил я. — В этом году снег шёл всего два дня. И то не лежал, сразу таял.

— Это неправильно, — сказала мама. — Мы северная холодная страна. У нас должны быть снега и мороз.

— В Сибири зима осталась…

— Да разве это зима? — мама вздохнула. — Вот раньше были зимы! Птицы на лету замерзали! Вот какие были морозы!

Видимо, сообразив, что заботиться о судьбе голых землекопов и скучать по замерзающим на лету птицам непоследовательно, мама быстро свернула тему.

— Ты пообедать зашёл? Я ещё не начинала готовить… ох, а уже одиннадцать…

— Да нет, я сыт. Продуктов вот принёс, — я показал пакет. — Настоящих. Мясо, картошка, сыр…

— Не бери картошку! — возмутилась мама. — Её, оказывается, продают за дикие деньги!

Но пакет она приняла и понесла кухню, добавив:

— Я сварю суп. Молодёжь вечно забывает, что надо есть суп!

Мы с отцом переглянулись.

— Мама деликатно даёт нам поговорить, — сказал папа. — Что стряслось?

— Неужели видно? — удивился я.

— Я тебя четверть века знаю, — усмехнулся отец.

Мы сели на диване. Мама действительно осталась на кухне, включила там то ли телевизор, то ли радио, и принялась греметь посудой.

Я подумал, что она всегда так поступала, когда к отцу приходил кто-то поговорить «по делам». И была на кухне ровно столько времени, сколько шли «серьёзные разговоры». Однажды папа ей сказал: «Ты идеальная жена чиновника, знаешь, когда появляться и когда исчезать…»

— Да так, разное… — пробормотал я.

— В новостях говорили про стрельбу в Представительстве, — сказал отец небрежно.

— Ага… Не беспокойся. Меня там уже не было к этому моменту.

Отец молча смотрел на меня.

— Я был далеко, — сказал я, чувствуя себя очень неловко.

— Насколько далеко?

— Ну… триста восемьдесят тысяч километров примерно. Я не знаю, вчера Селена была в апогее или в перигее.

— Ясно, — сказал отец. — Помочь могу?

— Всё уже нормально, — ответил я.

Вот за что я папу очень люблю — он не лезет с ненужными расспросами.

— Тогда спрашивай.

Я помолчал.

Вот как тут спросить?

— Пап, я нормальный?

— Что-что? — поразился отец.

— Ну, странностей со мной каких-то не было в детстве?

— Когда тебе было три года, ты ел лимоны, — сказал папа. — Брал лимон и сгрызал, словно яблоко или мандарин.

— Фу, — меня аж перекосило. — А ещё что-нибудь?

Отец прищурился.

— Если ты хочешь спросить, родной ли ты нам, — да, родной.

— Папа, я вовсе не это хотел спросить! — выпалил я с облегчением. — Но всё-таки, какие-то особенности у меня были? Почему на меня всё это сыплется?

— С Дариной поссорился? — спросил отец.

Я промолчал. Покачал головой.

— Та девушка, что у тебя жила несколько дней… Милана, верно? — продолжал отец.

— Теперь хоть понимаю, в кого я такой умный, — пробормотал я и заговорил тише. — Слушай, вот как в такой ситуации поступать? Мне они обе нравятся и… ну, понятно. Я им тоже. И я про обеих думаю. Засыпаю — думаю, просыпаюсь — думаю. Значит, они мне обе важны. Но так нельзя… наверное.

— Долго — нельзя, — вздохнул отец так же негромко. — Скажи, когда ты с Миланой, — ты думаешь о Дарине?

— Да.

— А когда с Дариной? Думаешь о Милане?

Я молчал.

— Останешься обедать? — спросил отец как ни в чём не бывало.

— Нет, наверное, — ответил я. — Спасибо, пап.

Да, этот приём и здесь работает. Важно не то, что есть. Важно то, чего нет.

— Обращайся, — улыбнулся отец.

Не знаю, почему я пошёл в «Рэдку». Есть я и впрямь не хотел, а то поел бы маминого супа. Наших там днём немного, больше случайных посетителей.

Но меня будто потащило туда.

Я прошёл по Столовому переулку мимо своей старой школы — она по-прежнему работала, даже осталась «испанской», свернул на Малый Ржевский. У мелких как раз кончились уроки, меня чуть не смело потоком галдящей детворы, затеявшей шутливую потасовку у памятника героям-учителям и героям-ученикам. Ну, памятник — это слишком громко, наверное, пять маленьких фигур на выступе, над бронзовой доской с перечислением имён… Имён было много. В давней войне, которой скоро сотня лет исполнится, погибли десятки миллионов.