Медные трубы Ардига - Владимир Михайлов

Это рассуждение понадобилось нам потому, что оно, в самых общих чертах, конечно, дает нам представление о состоянии духа Лючаны как раз в те минуты, когда ее мужу подумалось, что это она оказалась на дне морском – неизвестно как, почему и зачем.

На самом деле ее там не было. А находилась она по-прежнему в той же камере, куда ее привели после спасения на водах, и все еще не в одиночестве, но в обществе молодого человека, пытавшегося получить у нее нужную ему информацию и от которого она, в свою очередь, пыталась узнать хоть что-нибудь, что могло бы ей пригодиться, чтобы – для начала – хотя бы высвободиться отсюда, ускользнуть, подать о себе сигнал, разыскать Ра – или скорее помочь ему найти ее.

Дальше ее мысли пока не заходили, однако направление их возможного развития было уже ясным: волей-неволей оба они оказались замешанными в операцию и, скорее всего, останутся в ней до ее завершения – не только и не столько из чувства долга, сколько потому, что другого выхода просто не было: пока они здесь, их в покое не оставят, это было уже совершенно ясно, а улететь отсюда тоже не дадут. Не имело больше смысла убеждать противника в том, что они и в самом деле очутились тут без всяких намерений и мыслей, связанных с профессией, а лишь для того, чтобы отдохнуть. Им никто не поверил бы, это был один из случаев, когда стечение обстоятельств работает против тебя, оказывается сильнее. Следовательно, дело оборачивалось весьма неприятной стороной, и действовать надо было всерьез, не надеясь на то, что недоразумение как-нибудь само собой рассосется.

Такое решение она приняла еще в самом начале нынешнего визита Идо – во всяком случае, так он назвал себя – и тогда же примерно очертила рамки, в которых ей следовало действовать и за которые выходить не стоило. До какого-то времени ей удавалось играть на равных. Но потом она почувствовала, что сохранить такое положение не удастся. Не сразу, но все же и не слишком поздно Лючана поняла, что Идо человек органично жестокий, то есть он даже не понимал, что жесток, это было его естественным образом действий. А следовательно, он готов применить самые неприятные средства и методы для получения от нее нужной информации. Лючана боялась боли, как боится ее каждый человек, хотя одни не скрывают этого страха, другие же умеют подавлять его, загонять вглубь, терпеть до предела, который, так или иначе, все же наступает. Лючана боялась и самой боли, и последствий применения крутых мер. Как и всякой женщине, ей хотелось оставаться привлекательной, красивой, она не собиралась умирать, полагала, что впереди еще достаточно долгая жизнь, и в этой жизни следовало оставаться такой, какой она была до сих пор. Может быть, другая женщина на ее месте боялась бы возможного уродства меньше, чем боли, но Лючане уже пришлось совсем недавно побыть, пусть и не очень долго, старой и уродливой, память об этом была болезненной, и на такой поворот судьбы она не могла и не хотела согласиться. То есть эту игру, очень серьезную, как и всякая большая игра, она проигрывать не собиралась.

Уже с самого начала, как бы непринужденно разговаривая с Идо, в меру кокетничая, она на самом деле пыталась поглубже прозондировать его сознание; этим умением она владела, хотя в достаточно умеренной, бытовой степени. Но здесь и этого было достаточно: Идо даже не пытался применить какую-то защиту, выставить хотя бы примитивные блоки, он весь был сконцентрирован на получении максимума информации при допросе и – этим пламенем словно озарялось все его сознание – был готов воспользоваться любыми методами, даже не задумываясь об их жестокости. Тут было чего испугаться. Остановить его она могла разве что физиче-ским сопротивлением; там, в медитационном пространстве, ей это удалось, но там было куда бежать, увернувшись от ответного удара, а здесь все обстояло куда сложнее.

И все же возможность контригры у нее оставалась. Зондаж показал ей, что у него сейчас была и другая доминанта, и если первая – информационная – определялась служебными интересами, то вторая уже исключительно личными. Хотя они и граничили, и где-то даже пересекались со служебными.

Этой второй доминантой являлось желание реванша, питавшееся и от глубоко задетого самолюбия, и от той сексуальной потребности, инстинктивной, вполне естественной для его возраста и не контролируемой воспитанием, которого, похоже, ему так недоставало. И он был намерен это свое стремление реализовать; он был настроен на насилие, и рядом нет никого и ничего, кто мог бы ему словом или делом помешать в осуществлении этого насилия. Кроме нее самой. Но в открытой, физической борьбе она неизбежно проиграет, это было совершенно ясно ей – да и ему, конечно, тоже.

На какое-то непродолжительное время странная двойственность овладела ею. Дух и плоть пытались найти соглашение, при котором потери будут наименьшими. Тело, в предвкушении предстоящего, уже испытывало легкую истому, которая обещала вскоре превратиться в основное ощущение; дух, сперва категорически отвергший такую возможность, вынужден был понемногу отступать под натиском и страха, и хитрости, и – да, и желания тоже, потому что этот парень физически вовсе не был неприятен ей.

А окончательно успокоить протестующий дух удалось при помощи именно тех размышлений, с которых мы тут начали: раз уж шла операция, то и действовать надо было по законам профессионализма, а не быта. С профессиональной же точки зрения в том, что ей предстояло, не было ничего грешного: женщина использует свое естественное оружие, только и всего. Лючана подозревала, что Ра, окажись он в таком же положении, постарался бы пустить в ход и свою мужественность, имея противником женщину. Значит, и она…

Собственно, эти размышления не занимали ее рассудок, шли они где-то фоном, скорее в подсознании. А всерьез она была занята тактикой предстоящей схватки, самой игрой и – главное – достижением результатов этой игры, которые должны быть обязательно выигрышными – иначе получилось бы, что она пошла на все и не получила в итоге ничего, и это было бы вдвойне, втройне постыдно.

Тактика же заключалась в том, чтобы – как это нередко делается – свою слабость обратить в силу. Не дать Идо повода для грубости и насилия, позволь она подобное – это послужило бы началом для всего дальнейшего, уже не только для удовлетворения похоти, но и для выбивания из нее всего, что она знала. Насилие, начавшись, растет с ужасающей быстротой, питаясь своими результатами, и порой кончается трагически для того, к кому сила применяется. И наоборот, встретив вместо сопротивления, обиды, презрения, всей гаммы отрицательных чувств – согласие, ласку, желание, удовольствие, человек, сам того не замечая, из категории насилуемого переводит жертву в партнеры и уже этим меняет свое отношение к ней и сам начинает испытывать чуть ли не нежность, и уж, во всяком случае, благодарность за полученное – переживание, назовем это так, – и за свою победу.

И она продолжила эту игру, на его глазах становясь все более слабой и доступной; когда он, еще не очень в это веря, все же решил проверить и на свои действия получил робкое, но все же одобрение, его до сих пор соблюдавшийся план как-то сам собой перевернулся с ног на голову. Идо намерен был прежде всего провести допрос по всем правилам и уже потом, на десерт, так сказать, заставить ее удовлетворить его желание. Так было задумано. А сейчас он внезапно понял, что все было в корне неправильно. Нет, сперва нужно овладеть ею, показать, кто тут хозяин во всех смыслах, что выполняться будут его желания, а никак не ее, она в полном его распоряжении, она всего лишь подстилка, на которую он может возлечь, а захочет – и вытереть об нее ноги, одним словом, унизить до последнего, и вот тогда-то у нее не останется никаких сил для сопротивления и она ответит как миленькая на все вопросы – то есть он, как говорится, выпотрошит ее до конца. Ну а если она в постели чего-то стоит, он, пожалуй, постарается сохранить ее в таком качестве для себя самого. Сейчас Идо уже казалось, что он и в самом деле почти всесильный человек, чьи желания осуществляются сами собой. Вот он захотел ее – и сейчас получит…