Воровка фруктов - Петер Хандке

Последний дом в Шаре был руиной, уже укрывшейся в глубине леса, относящегося к долине Виона, ближе к его истокам. Окна и двери со всех сторон заколочены, внутрь не попасть. Наружные стены сравнительно недавно разрисованы обычными, распространенными во всем мире фигурами, знаками и альтернативными символами, с вариантами между ними, как, наверное, встречаются повсюду, картины, которые заслуживают того, чтобы их рассмотреть поближе. Но здесь было кое-что еще: почти замазанные следы прошлых десятилетий (не столетий, развалина была не такой старой). Когда была война во Вьетнаме? Лет пятьдесят назад? Здесь, на этих стенах, в сохранившихся надписях, написанных ясным почерком, недостающие буквы и обрывки слов легко восстанавливались, Америка все еще сбрасывала напалмовые бомбы на чужую страну и по-прежнему призывалась к тому, чтобы кончить дело миром и оставить весь свет в покое. Выбоины от пуль, в одном месте особенно кучно, относились уже к другой войне, случившейся еще тремя десятилетиями раньше, и представляли собой следы сражения, произошедшего в этих местах, последней битвы в этой части Европы, хотя по этим дыркам невозможно было определить, кто в кого пулял, ни свастики, ни какого-нибудь креста между рисунками или под росписью не обнаруживалось, не говоря уже об обрывке лозунга «Один народ – Один Рейх – Один фюрер», попадавшегося Алексии не раз на глаза во время ее путешествий на Восток, часто в неприкрытом виде.

А вот к какому времени относились остатки плакатов на пристройке к дому, деревянном сарае, от которого остался кусок дощатой стены, выглядывавшей из чащи, определить уже было невозможно. Плакаты были прикреплены к стене кнопками, и там, где они еще остались, – казалось, что они все были на месте, если судить по плотному ряду, сверкавшему на фоне почерневшего дерева, – там, под ними, торчали крошечные обрывки плакатной бумаги. В одной части стены кнопки и обрывки шли особенно густо, но не так, как выбоины на каменной стене дома рядом: выделяясь среди тысяч других кнопок, и даже скрепок, заржавевших, они складывались в отчетливый четырехугольник, скорее вытянутый вверх, чем в ширину, с клочками бумаги, топорщившимися многослойной пачкой по намеченным углам, и совершенно пустым, без всяких кнопок, внутренним пространством, которое на этой деревянной стене сразу бросалось в глаза: «тут раньше вешали киноафиши!», воскликнул Вальтер, но это восклицание с таким же успехом могло исходить и от Алексии. Так оно и оказалось: на некоторых, более крупных, перекрывающих другие, обрывках еще остались буквы, одна, две, или даже кусочки слов, по которым невозможно было, правда, угадать название фильма, но можно было придумать свое, превратив все в игру: «L’e(nface nue)», «Голое детство», история ребенка, которого бросили родители. Вариант, предложенный Вальтером; а что предложила Алексия? «Les v(isiteurs du soir)», «Вечерний визитер». Ни год, ни десятилетие, к которому относились эти тогдашние фильмы, определению не поддавались; достаточно того, что их показывали «тогда»; и этого было действительно достаточно.

Когда они вот так стояли перед деревянной стеной, перелистывая по очереди, то один, то другой, как страницы толстой книги, обрывки и пытаясь разгадать загадки: из замурованной руины донесся неожиданно хлопок, похожий на звук выстрела. Нет, это не мог быть выстрел, звук был слишком глухой. Это явно был удар, но не от падения рухнувшего каменного обломка, он был нанесен изнутри, в замурованную стену, причем намеренно, и не каким-то оказавшимся там запертым животным (как могло показаться сначала), а человеком. В этой закрытой со всех сторон развалине кто-то жил, хотя и непонятно, как он туда попал, через бывшую канализационную шахту? через провалившуюся крышу (хотя она казалась недоступной)? Кто-то изнутри со всей силы ударил по стене, не кулаками, а чем-то твердым, тяжелым, будто говоря: «Эй вы, хватит тут топтаться, убирайтесь!» Удар был произведен со злобной угрозой, быть может, даже с угрозой убийства. Если бы не каменная стена между ними, оба они получили бы молотом или рычагом от бывшей стрелки, без предупреждения, по голове. Странно, что этим одним ударом по стене изнутри руины, предназначавшимся однозначно им и нанесенным к тому же с невероятной силой, все и ограничилось.

За этим последовала тишина, как говорили прежде? прегрозная. Сначала молодой человек стал перед девушкой, потом она перед ним, потом снова он перед ней, и так далее, стараясь не шуметь при этом. Воровке фруктов вспомнился поход с отцом, давным-давно, недалеко от Юкона на Аляске, когда они шли через лес и вдруг услышали приближающийся треск, который мог быть только от какого-нибудь хищника, огромного, медведя, не иначе, и точно так же отец стал перед ней, потом она перед ним, и т.д., пока из темноты леса не вышла на свет худенькая старушка-индианка, с руками, полными грибов, довольно мелкими, но зато с таким блеском, какой бывает у боровичков только под небом на берегах реки Юкон на Аляске. А кто же вышел тут теперь из руины в долине реки Вион к северу от Шара, ровно на границе между Иль-де-Франс и Пикардией, границе, которая представляет собой не просто прочерченную линию, но особую пограничную область, настоящую пограничную землю, пересечь которую им предстоит? Никто не вышел из руины. Никто не проломил им голову. Никто не выцарапал им глаза. Никто не проглотил их со всеми потрохами. Ничего, что последовало бы за ударом в стену. Но потом все же донеслось: бормотание, еле слышное и непонятное, но явно исходящее от человека. Это бормотание, однако, означало нечто совсем другое, чем удар. При этом оно не было его противоположностью: бормотание за стенами было ни враждебным, ни тем более дружелюбным. Оно ни к кому не относилось. Оно ни к кому не было обращено, ни к человеку или кому-то еще, ни к чему.

Прежде чем пересечь пограничную область по бездорожью, им захотелось немного отклониться от курса, выйти из долины реки и совершить вылазку на плато, туда, где безлесые широкие поля Вексена пересекало по диагонали шоссе Юлия Цезаря (так оно называлось, давно или только недавно, и предназначалось для путешествующих пешком; машины по нему не ходили).

Это получилась действительно просто вылазка. Шоссе проходило с легким подъемом, как и положено шоссе, без крутых поворотов и виражей, среди убранных полей ржи, без обычных в других местах ограждающих деревьев по обочинам, во всяком случае, на этом участке. Такое движение, все время по прямой, по широкой, посыпанной песком и гравием дороге, везде одинаковой, не соответствовало замыслу предпринятой экспедиции, хотя здесь, благодаря легкому подъему шоссе Юлия Цезаря над окружающей плоской землей, открывались особенные горизонты, а возможность идти как по дамбе, правда, без реки или моря, среди раскинувшихся у ног безводных просторов, в какие-то моменты действовала на обоих окрыляюще, служила источником вдохновения для дальнейшего, что бы это ни было.

Время от времени им попадались навстречу другие люди, шагавшие по шоссе Юлия Цезаря. В северо-западном направлении, куда они намеревались совершить свою вылазку, никто больше не шел. Один раз их обогнал всадник, первым поприветствовавший их, словно так подобало тому, кто возвышается над всеми, покачиваясь в седле. Те же, кто шел пешком, шли, как правило, большими группами, состоявшими в основном из пожилых людей, единичные молодые люди казались случайно затесавшимися сюда, и все они шагали молча, в отличие от остальных, которые гомонили во всю глотку, в том числе, вероятно, из-за возраста, так что их было слышно за километр, с такою громкостью разговаривают на ходу только группы велосипедистов, которые кричат, чтобы перекрыть стрекот спиц.