Брак по расчету. Златокудрая Эльза - Евгения Марлитт

Облегченно вздохнув, Лиана снова вошла в гардеробную. Но о чем она плакала? Ей стало стыдно своих слез. Есть ли на свете что-нибудь непоследовательнее и загадочнее женской души? Ее сердце было теперь готово разорваться от невыносимой муки. Она закрыла лицо руками, как будто чей-нибудь насмешливый взгляд мог заглянуть в ее душу, но себя не обманешь. Если бы он теперь вошел к ней, то, пожалуй, Юлиана, проявив слабость, сказала бы ему: «Я удаляюсь, но знаю, что никогда не забуду тебя…» Как бы он торжествовал, этот мужчина демонического нрава! Значит, правда то, что ни одна женщина не смогла устоять перед ним. Даже она, с которой он был так холоден, чтобы не допустить никакого сближения, на которой женился только для того, чтобы жестоко отомстить другой, все еще горячо любимой, и которой хотя и дал свое имя, но предоставил в своем доме лишь место гувернантки, — даже и она, позабыв о своей гордости и женском достоинстве, готова была сказать ему: «Я никогда не забуду тебя…» Нет, слава Богу, он ушел. Он никогда не узнает о своей победе. Ее лицо вдруг приняло суровое, чуждое ей до сих пор выражение. Юлиана мысленно представила себе серых рысаков, остановившихся у герцогского дворца; видела Майнау, смело правившего ими и потом стоявшего у подножки кареты, и эту высокопоставленную, самую гордую женщину в государстве, выходившую из кареты и опиравшуюся на его руку… Может быть, ее решение определило судьбу этих двоих. Молодая женщина огорчилась еще больше, когда у нее возникло подозрение, что Майнау намеренно, хотя и против своих убеждений, обвинил ее в неверности, чтобы ускорить развод… О боже! Но к чему же эти убийственные мысли? Ведь не любовь же терзает ее сердце — от этого чувства ее уберегла фамильная трахенбергская гордость. Однако она не могла в эту минуту отказаться от его дружбы, но уверяла себя, что, как только вернется домой, быстро сладит с собой… Лиана открыла ларчик с бриллиантами, чтобы еще раз проверить их по описи, заодно пересчитала свертки с золотом — она не дотронулась ни до одного из них. Потом положила оба ключа в конверт, запечатала его, надписала на нем имя Майнау и оставила на письменном столе. Некоторые вещи она уложила в маленький ящик, так как не хотела, чтобы к ним прикасались чужие руки, остальное же предоставила переслать горничной.

За этими приготовлениями прошло около двух часов. Она отодвинула штору в голубом будуаре — на дворе было совершенно темно. Свет от стоявшей сзади лампы падал на усыпанную гравием площадку и отражался в лужах, вода которых была покрыта дождевыми пузырями. Дождь утих, но буря свирепствовала с удвоенной силой по дворам, дворикам и колоннадам огромного замка, точно стремясь вырваться на простор, чтобы завывать в огромных шенвертских парках.

Пора было идти. Лиана надела темное платье и черное бархатное пальто с капюшоном, который накинула на голову. С горькими слезами вошла она в спальню Лео и склонила голову на его подушку. Здесь она сидела каждый вечер, пока сладкий сон не смыкал живых глаз ее резвого любимца. Он был теперь у деда и не догадывался, что ее слезы орошали его подушку и что она, которую он боготворил и любил всем своим пылким сердцем, готовилась в бурную ночь покинуть Шенверт, чтобы никогда более не возвращаться сюда.

Неслышно отодвинула Лиана задвижку на двери голубого будуара и вышла, но тотчас же с испугом отступила назад; она думала, что окажется в совершенно темной передней, а между тем здесь горела большая висячая лампа и в широко растворенную парадную дверь врывались целые потоки света из освещенной газом колоннады… Она остановилась, едва дыша от страха; яркий свет и темная бархатная одежда придавали ей волшебную прелесть, но выражение, появившееся сегодня вечером на ее обычно кротком лице, стало еще суровее, когда она увидела Майнау, стоявшего, скрестив руки на груди, в нише окна.

— Ты заставила меня долго ждать, Юлиана! — сказал он спокойно, как будто речь шла об условленной поездке в театр или на концерт.

При этом он быстро подошел к дверям и захлопнул их. Было ясно, что он оставил их отворенными для того, чтобы видеть колоннаду и таким образом помешать жене незаметно уйти через гардеробную.

— Ты хочешь прогуляться? — Он задал этот вопрос со свойственным ему сарказмом, но глаза его горели зловещим огнем.

— Как видишь, — ответила она холодно и шагнула в сторону, чтобы пройти в дверь.

— Странное желание в такую погоду! Слышишь, как воет буря? Ты не дойдешь и до первой лужайки в саду, не сомневайся в этом. Все дороги затоплены, Юлиана! Из-за этого каприза ты непременно заработаешь насморк или ревматизм.

— К чему эта комедия? — сказала она совершенно спокойно. — Ты очень хорошо знаешь, что никакой это не каприз. Я тебе еще наверху сказала, что сегодня же хочу уехать, и ты видишь меня собравшейся в путь…

— В самом деле? Ты хочешь как есть, в бархатном пальто и с дождевым зонтиком в руках отправиться пешком в Рюдисдорф?

Она слабо улыбнулась.

— Да нет, в столицу поезд отходит в девять часов.

— Ах да! Отлично! В Шенверте в конюшнях полно лошадей, а в сараях — удобных и красивых экипажей, но госпожа баронесса предпочитает отправиться пешком, потому…

— С той минуты, как я ушла из зала наверху с намерением никогда больше не входить туда, я уже не член семейства в этом доме, а потому и не признаю за собой права распоряжаться чем бы то ни было.

Холодно улыбнувшись на ее возражение, Майнау возвысил голос:

— Уж не хочешь ли ты, чтобы завтра утром в столице передавался из уст в уста горестный и волнующий душу рассказ: «Бедная молодая баронесса фон Майнау! Ее до того измучили в Шенверте, что она ночью оставила его; в бурю блуждала она по лесу, пока не упала без чувств у самой дороги, с окровавленным, бледным, страдальческим лицом и с растрепавшимися великолепными золотыми косами…»

Не докончив фразы, он заступил ей дорогу, потому что она, возмущенная его словами, в негодовании сделала быстрое движение, чтобы пройти мимо него в дверь.

— При такой рассудительности и зрелом уме, как у тебя, при таком взгляде на вещи — и вдруг такая невероятная наивность, Юлиана! — продолжал он, но ни в его лице, ни в голосе не было и следа прежней насмешки. — Ты мыслишь, как мужчина, а поступаешь, как испуганное дитя. Когда нужно сказать правду или помочь другим, ты преисполнена героизма и твой язык подобен острию меча, а защищая себя, уподобляешься страусу, который при виде опасности прячет голову в песок. Ты чувствуешь себя невинной, однако же хочешь бежать! Разве ты не знаешь, что этим поступком ты настраиваешь против себя все светское общество? Женщину, которая одна ночью навсегда покидает дом своего мужа, будут всегда считать бежавшею! Это звучит резко и оскорбительно для тебя, не правда ли?.. А все-таки я иначе выразиться не могу.

Он хотел взять Юлиану за руку, но ее пальцы так крепко вцепились в ручку двери, что он не смог их оторвать. Лицо его вдруг приняло какое-то своеобразное выражение: он будто чего-то ожидал и вместе с тем был так разгневан, что она испугалась, однако это не помешало ей сказать твердо и спокойно:

— Не забывай, что я при двух свидетелях предупредила тебя о том, что покидаю замок, а потому о «бегстве» не может быть и речи… Злые же языки могут говорить, что им угодно… Боже мой! Что свету до меня? Я не так тщеславна, чтобы воображать, что общество долго будет занимать моя особа, да это и невозможно: я схожу со сцены… А теперь прошу тебя, пропусти меня! Прощаться с тобой еще раз я не стану, мы оба не сентиментальны.