Архетипическое измерение психики - Мария-Луиза фон Франц

Личное вероисповедание Юнга.

По этим причинам Юнг не объявлял ни одно из своих познаний — на манер основателя секты — как религиозную истину, но только как форму открытого субъективного признания. Он даже часто воевал со своими учениками, принимающими его внутренние открытия как свои взгляды, а не использующими их для поиска собственных. Когда его студентка, хорошо продвинувшаяся с годами, спросила его перед смертью, как он думает, есть ли жизнь после смерти, и как он ее представляет, он ответил: «Вам мало поможет на смертном одре подумать о том, во что Я верил. Вы должны искать ответ на этот вопрос внутри себя». Вместе с другими учениками он либерально обсуждал свои убеждения по этому вопросу, но в случае с этой женщиной было опасение, что она превратит его в «мнение анимуса», то есть отнесется как к жесткой формуле, а не как к подлинному прозрению. Поэтому он отказался ей ответить.

Юнг описывал себя как самое дальнее левое крыло протестантизма, место, где индивидуум стоит в одиночестве и не защищен перед внутренним переживанием Бога без какого-либо промежуточного учреждения или коллективного обучения. Так как крайности соприкасаются, Юнг с таким подходом также был близок к самому дальнему правому крылу католицизма, великим мистикам, таким как Святой Иоанн Креститель, Тереза Авильская и особенно Майстер Экхарт. В другом контексте Юнг как-то назвал протестантизм «духовной катастрофой, катастрофой, которая, если проживать ее последовательно, в результате, однако, приводит к такой „духовной нищете“, которая благоприятствует внутреннему повороту к первичному религиозному опыту».

Свое личное субъективное исповедание веры, которое, как мы сказали, не претендовало на всеобщую действительность, он изложил на бумаге в «Ответе Иову» и в «Последних мыслях», написанных им в его «Воспоминаниях, снах, размышлениях». Поэтому я представлю эти его мысли из последней работы в краткой форме[273].

«Примечательное в отношении христианства, — начинает он свои заметки, — заключается в том, что в своей системе догм оно предвосхищает метаморфозу в божественности, процесс исторических изменений на „другой стороне“. Это начинается в форме нового Мифа после Сотворения, а именно Восстание и Падение Сатаны и Падение Человека, то есть как раскол в, до сих пор гармоничном, целостном Божестве и мире. Следующий ключевой этап — это самоосознание Бога в человеческой форме, во Христе — идея, которая в дальнейшем развилась в идею Christus in nobis, Христа внутри нас. Таким образом, предварительно только метафизический образ Бога вошел в психическое царство внутреннего опыта. В то же время, первоначально амбивалентный образ Бога отбросил свою тьму и стал превозносим как summum bonum высшее благо.

Начиная примерно с одиннадцатого века нашей эры, появилось все больше символов беспорядков и сомнений, в сочетании с фантазией грядущей всемирной катастрофы, психологически интерпретируемой, как угроза сознанию. Проблема зла, еще не воплотившейся другой стороны божественного образа, обострилась. „Христианский мир теперь по-настоящему противостоит принципу зла, голой несправедливости, тирании, лжи, рабству и принуждению сознания… Это излияние зла показывает, до какой степени христианство было подорвано в двадцатом веке… Зло стало определяющей реальностью… Мы должны научиться обращаться с этим, так как оно здесь, чтобы остаться. То, как мы сможем жить с ним без страшных последствий, пока не может быть понято“.

Таким образом, мы нуждаемся во внутреннем повороте. „Прикосновение зла приносит с собой серьезную опасность поддаться ему. Поэтому мы должны больше не поддаваться чему-либо, даже хорошему. Так называемое добро, которому мы поддаемся, теряет свой этический характер“. В конечном счете, после всего, на практическом уровне, и добро, и зло измеряются человеческим суждением, и поэтому никогда не будут окончательно несомненны. Однако эта практическая относительность добра и зла, конечно, не означает, что эти категории недействительны. Во все времена неправильные действия, которые мы совершили, с умыслом или намеренно, принесут возмездие нашим душам. Но так как мы больше не можем слепо верить в обычные правила, каждое этическое решение становится творческим актом индивида здесь и сейчас.

Психологическая ситуация в современном мире описывается Юнгом следующим образом: „Некоторые называют себя христианами и предполагают, что они могут растоптать так называемое зло под ногами, просто пожелав; другие поддались ему и больше не видят добра. Зло сегодня стало видимой Великой Силой. Одна половина человечества наживается и укрепляется на доктрине, сфабрикованной человеческим рационализмом (марксизмом); другая половина болеет от отсутствия мифа, соизмеримого с ситуацией“. Те из сегодняшней молодежи, кто хочет нигилистически расколоть все, что существует, без конструктивного контрпереноса или планов на будущее, кто таким образом хочет разрушения и только уничтожения, пребывают в действительности в тисках темной злой стороны Бога; они одержимы, и их много. Если бы они пришли к власти, произошла бы не только катастрофа, но это означало бы снова психический раскол, а не исцеление „метафизического раскола“, которым характеризуется христианство. Христианство, Юнг продолжает, спит и отказывается слышать о темных побуждениях, растущих в мифических идеях коллективного бессознательного.

Дальнейшее развитие мифа должно начинаться с „сошествия Святого Духа на Апостолов, благодаря которому они были превращены в сыновей Бога, и не только они, но и все те, другие, которые через них и после них получили filiatio — стали сынами Бога“ — поскольку их невидимый внутренний человек имеет свое происхождение и будущее в изначальном образе целостности Бога. „Complexio oppositorum образа Бога входит в человека, не как единство, но как конфликту темная половина образа вступает в противоречие с общепринятым мнением о том, что Бог есть „Свет““.

Поэтому сегодня мы постепенно осознаем глубокий внутренний раскол. Подразумевается, что сегодня бессознательное производит все больше и больше символов объединения противоположностей, либо в форме мандал, изображений божественной внутренней целостности, либо как complexio oppositorum, либо то же содержание персонифицируется в фигуре, напоминающей lapis philosophorum алхимии или образ Христа, который, в отличие от официального взгляда, также включает в себя темную сторону и материальную природу, и поэтому является поистине целостным. Распятие ожившего золота из описанного выше сна было примером этого.

Юнг резюмирует свои замечания следующим образом:

Этот миф должен в конечном счете серьезно отнестись к монотеизму и отодвинуть в сторону его дуализм, который, как бы ни был официально отвергнут, сохранялся до сих пор и воздвиг на престол вечного темного антагониста наряду с всемогущим Добром… Только таким образом Единый Бог может быть предоставлен целостности и синтезу противоположностей, которые должны стать Его. Фактом является то, что символы по самой своей природе могут настолько объединить противоположности, что они больше не расходятся или сталкиваются, но взаимно дополняют друг друга и придают смысл жизни. Как только это испытано, амбивалентность образа божества природы или Бога-Создателя перестает представлять трудности. Напротив, миф о необходимости воплощения Бога — сущность христианского послания — может тогда быть понят как творческая конфронтация человека с противоположностями и их синтез в себе, целостность его личности. Неизбежные внутренние противоречия в образе Бога-Творца можно примирить в единстве и целостности самого себя как coniunctio oppositorum алхимика или как unio mystica. В опыте Самости это уже не противоположности „Бог“ и „человек“, которые примирены, как это было раньше, а скорее противоположности внутри самого образа Бога. Таков смысл богослужения, служения, которое человек может оказывать Богу, что свет может появиться из тьмы, что Творец может осознать свое творение и осознать себя человеком[274].