Компас - Матиас Энар

Я слышал приглушенный храп Бильгера; снаружи что-то скрипело на ветру, как мачта или фал, и чудилось, будто мы плывем в открытом море на паруснике; в конце концов я все-таки заснул. Меня разбудила, незадолго до зари, круглая луна, скатившаяся почти к самому горизонту в тот час, как полы шатра разошлись, открыв моему взору бескрайний, только-только начинающий светлеть небосвод; женская тень отогнула краешек завесы, и меня овеяли запахи пустыни (иссушенной земли, золы, животных); рядом со мной куры, похожие в полумраке на каких-то ужасных чудищ, с негромким кудахтаньем клевали оставшиеся с ужина хлебные крошки и ночных насекомых, привлеченных теплом очага; вскоре заря простерла сквозь утреннюю дымку свои розовые персты, вытеснив луну с небосклона, и сразу все вокруг ожило: закукарекал петух, старый шейх турнул со своего одеяла обнаглевших кур; торговец встал, надев плащ, в который кутался ночью, и вышел из шатра; один только Бильгер все еще спал; я взглянул на часы — было пять утра. Я тоже поднялся; перед палаткой суетились женщины, приветливо помахавшие мне. Торговец совершал утреннее омовение, бережно расходуя воду из голубого пластмассового кувшина — вероятно, одного из тех, что он продает, подумал я. Если не считать слабо заалевшего неба на востоке, вокруг царила глубокая, холодная тьма; пес еще спал, свернувшись клубком у внешней стенки шатра. Я медлил в ожидании, не зная, выйдет ли Сара; скорее всего, она тоже спала, как спали Бильгер и собака. Стоя у шатра, я глядел в постепенно светлеющее небо, а в голове у меня звучала оратория Фелисьена Давида, первого, кто положил на музыку ужасающую простоту пустыни.

Эх, было бы сейчас пять утра: я мог бы встать, измученный, как каждое утро, бессонной ночью; все равно мне никак не отделаться от воспоминаний о Саре, вот только не знаю, что лучше — отогнать их или уж полностью отдаться желанию и с головой уйти в прошлое. Сколько же времени я просидел на кровати недвижно, как парализованный, бессмысленно созерцая книжные полки, блуждая мыслями неведомо где и все еще сжимая в руке выключатель, точно младенец — погремушку? Так который же все-таки час? Будильник — поводырь жертв бессонницы; хорошо бы мне купить один такой, в виде мечети, как у Бильгера в Дамаске, уменьшенную копию той, что в Медине или Иерусалиме, из позолоченной пластмассы, с маленьким компасом, вделанным в корпус и указывающим направление молитвы, — вот оно, преимущество мусульманина над христианином: в Германии вам всего лишь кладут Евангелие на ночной столик у кровати, а в мусульманских отелях вделывают маленький компас в деревянное изголовье или рисуют на письменном столе розу ветров, чтобы точно знать, в какой стороне находится Мекка; и компас, и роза ветров, разумеется, просветят вас относительно топографии арабского полуострова, а также помогут, если вам будет угодно, определить местоположение Рима, Вены или Москвы; в этих краях вы никогда не заблудитесь. Мне даже случалось видеть молитвенные коврики с маленьким компасом в узоре плетения, на которых так и тянуло полетать, уж очень они были приспособлены для воздушных путешествий — эдакий садик в облаках, точь-в-точь ковер Соломона[340] из еврейской легенды, с голу́бками, укрывающими вас от солнца своими крыльями; вообще, можно много чего написать о ковре-самолете, о чудесных картинках, способных навеять волшебные мечты, о принцах и принцессах, сидящих на ковре по-турецки, в роскошных одеяниях, посреди сказочного неба, пламенеющего на западе, на ковре, который, без сомнения, обязан своей известностью больше Вильгельму Гауфу[341], чем подлинным сказкам «Тысячи и одной ночи», больше костюмам и декорациям «Шехерезады» в русских балетах Дягилева, чем текстам арабских или персидских авторов, — вот еще одно свидетельство переплетения старого с новым, сложной работы времени, где одно воображаемое перекрывает другое, одно творение затмевает другое, где все смешано в пространстве между Европой и исламским миром. Нынешние турки и персы знают «Тысячу и одну ночь» по текстам Антуана Галлана[342] или ролям Ричарда Бёртона и крайне редко читают их по-арабски; они представляют их по тем источникам, что были созданы до них: «Шехерезада», вернувшаяся в Иран XX века, до этого много странствовала по Европе — во Франции при Людовике XIV, в викторианской Англии, в царской России; даже ее облик и тот претерпел изменения, объединив в себе иранские миниатюры, костюмы модельера Поля Пуаре, книжные иллюстрации Жоржа Лепапа и наряды современных иранских женщин. «О волшебных предметах с космополитической судьбой» — такое название понравилось бы Саре: здесь она смогла бы описать вперемешку всякие лампы Аладдина, ковры-самолеты и семимильные башмаки; доказать, что все эти предметы появились на свет вследствие общих последовательных усилий всех народов, что все называемое типично «восточным» на самом деле часто является повторением чего-то «западного», родившегося, в свой черед, от более древнего «восточного», и так далее; из этого она вывела бы, что Восток и Запад никогда не существовали раздельно, что они всегда смешивались, взаимно проникая друг в друга, и что сами эти названия — Восток и Запад — имеют не бо́льшую эвристическую ценность, чем те недоступные направления, которые ими обозначены. Мне кажется, она увенчала бы все это политической проекцией на космополитизм, как на единственно возможную точку зрения в данном вопросе. Да и мне самому, будь я более… более — что? — ну, более одаренным, менее хворым и слабовольным, мог бы развернуться вовсю в своей дурацкой статье о «Маруфе, башмачнике из Каира» Анри Рабо[343] и Шарля Мардрюса и создать настоящий синтез этого знаменитого Третьего Востока во французской музыке, упомянув, может быть, учеников Массне — самого Рабо, но также Флорана Шмитта, Рейнальдо Ана[344], Эрнеста Шоссона, а главное, Джордже Энеску; вот он — интересный случай «восточного», возвратившегося к «Востоку» через Францию. Все ученики Массне создали произведения, посвященные пустыне или караванам в пустыне, на слова поэтов-ориенталистов, от «Каравана» Готье[345] до «Маленьких ориенталий» Жюля Леметра (до сих пор не знаю, кто такой этот Жюль Леметр[346]), — разумеется, не имеющих ничего общего с арией «Через пустыню» из второго акта «Маруфа», где герой, желая обмануть султана и купцов, выдает себя за владельца богатого каравана из тысяч верблюдов и мулов, который должен прибыть в ближайшие дни с драгоценными товарами; он подробно описывает их в лучших традициях ориентализма, что само по себе знаменательно: ведь и в подлинных арабских сказаниях звучит эта «восточная мечта» о драгоценных камнях, роскошных шелках, любви и красоте, мечта, которую мы считаем типично восточной, но которая на самом деле содержится и в Библии, и в Коране, где нам сулят преподнести золотые блюда и чаши, наполненные всем, что душе угодно и что будет ласкать наш взор, щедро угостить изысканными фруктами в тенистых садах, у прохладных источников, облечь в шелковые и парчовые одежды, дать в жены гурий с дивными очами и попотчевать нектаром с ароматом мускуса. В «Караване» Маруфа — караване «Тысячи и одной ночи» — все эти блага перечисляются иронически: разумеется, это чистейшая фантазия, и каждое слово в ней — ложь, красивая ложь, призванная зачаровать аудиторию, сказочный каталог несуществующего, каталог мечты. В «Тысяче и одной ночи» легко найти множество примеров этого второго порядка, этого ложно-восточного представления о Востоке. Ироническая музыка «Маруфа» специально утрирована для достижения должного эффекта: нам явственно слышатся удары палками, которыми погонщики мерно, в каждом такте, награждают мулов, — прием, на мой взгляд, довольно наивный, если бы он не служил сюжету, то есть обману купцов и султана: публика должна услышать их, дабы поверить в реальность каравана. И — вот оно, могущество музыки и сло́ва, — она в это верит!