Италия на рубеже веков - Цецилия Исааковна Кин

не только те, от кого было естественным этого ждать, но даже такие люди, как Маффео Панталеони, выступая с позиций «оскорбленных граждан», нападали на Джолитти и на парламентское большинство не просто резко, а яростно. Панталеони дошел до того, что, проводя аналогию между положением в Италии и во Франции, назвал убийство Жореса «счастливым несчастьем».

В своей «Истории…» Кроче писал о Саландре и о Соннино как об умных и опытных государственных деятелях, за которыми «стояли разум и душа Италии, какой она сложилась в своих традициях и в своих надеждах». Несмотря на такую высокую оценку, Кроче осторожно дает понять, почему он лично стоял за нейтралитет. Но философ хотел быть максимально справедливым. Он намерен был непредвзято судить и о тех, кто отстаивал идею участия Италии в войне. В частности, Кроче писал о Ренато Серре, чье имя стало почти символом для целого поколения итальянской интеллигенции. Тема отношения интеллигенции к войне — большая, сложная, включающая в себя много граней. Анализируя положение в Италии, Кроче довольно иронически писал, что католический пацифизм был пассивным. Что до социалистов. то «они ставили свои идеалы братства международного пролетариата выше интересов нации». В мае 1915 г. итальянские социалисты не призвали народ к активному сопротивлению войне. Была принята формула, предложенная Ладзари: né aderire, né sabotare[23]. В этой формуле было множество оттенков: для одних важнее была первая часть, а для других — вторая. Итальянская социалистическая партия в отличие от французской или немецкой никогда не голосовала за военные кредиты, никогда не стояла за войну. Италия вступила в войну 24 мая 1915 г. Кончилась историческая эпоха, начавшаяся в годы объединения Италии. Именно вступление Италии в мировую войну привело ее к величайшей национальной трагедии — к фашизму, с наследием которого итальянцам еще и сегодня приходится сводить политические и моральные счеты.

Наверное, есть такой психологический закон: когда рукопись закончена, жаль расставаться с людьми. И хотелось бы начать все сначала. Потому что нельзя не отдавать себе отчет в том, что многое сказано слишком бегло, а о другом не сказано вообще ничего. И что можно было бы привлечь столько новых материалов, и лучше выписать фон, и даже, может быть, пожертвовать некоторыми персонажами, чтобы самые главные предстали перед читателем ярче и отчетливее. Есть, может быть, своя закономерность в том, что автор идет за своими персонажами, а это относится не только к художественной литературе и эссеистике, но и к работам по истории общественной мысли.

Меня больше всего интересуют история идей и люди, которые являются носителями этих идей. Мне очень хотелось хотя бы отчасти разобраться в загадке Джованни Джолитти: книга в основном об «эре Джолитти». 17 июля 1978 г. исполнилось 50 лет со дня его смерти, а в ноябре в Кунео состоялся посвященный ему научный конгресс. В том самом Кунео, центре избирательного округа, куда когда-то Джолитти приехал с визитом вежливости к синдаку вместо того, чтобы вести по всем правилам предвыборную кампанию. Немного было в итальянской истории государственных деятелей, о которых так жестоко спорили бы исследователи. За хронологические рамки этой книги выходит период, последовавший за вступлением Италии в первую мировую войну.

Когда Пальмиро Тольятти произнес 30 апреля 1950 г. в Турине свою знаменитую «речь о Джолитти», он, по существу, опроверг лаконичный и безжалостный тезис Сальвемини, который мы уже приводили. Тольятти сказал, что было бы абсурдом изображать Джованни Джолитти, человека, вышедшего из буржуазной и консервативной среды, пророком обновления, «однако нельзя отрицать, что сегодня он предстает перед нами как человек, лучше других понявший, в каком направлении должно двигаться итальянское общество, чтобы выйти из противоречий того времени». И далее: «Как фашизм, так и теперешний клерикальный режим усилили тоску по ясным, простым, честным законодательству и администрированию. С этой точки зрения законы джолиттианского периода были образцовыми»{175}. Тольятти говорил и о том, что «новая джолиттианская установка прежде всего ликвидировала антисоциализм, положила конец драматическим распрям государства с рабочими ассоциациями». В своей речи Тольятти много раз ссылался на воспоминания Джолитти, анализируя и сопоставляя факты, размышляя о сущности либеральной доктрины.

После окончания первой мировой войны Джолитти ненадолго вернулся к власти. Фашистскую угрозу он недооценил: фашисты казались ему «нелепыми, но не страшными», и он думал, что их удастся абсорбировать в системе либерального государства. Первый раз он выступил против фашистов в парламенте в ноябре 1924 г. в связи с вопросом о свободе печати. Потом выступал еще раз. В последнем выступлении за четыре месяца до смерти, 16 марта 1928 г., Джолитти заявил, что он и его друзья не будут голосовать за фашистский законопроект о выборах. Тольятти говорил и об этом: «Бесспорно, волнующими были последние слова, произнесенные Джолитти в палате депутатов, чтобы объявить о своей оппозиции последней фашистской избирательной реформе…»{176}. Волнующими, но также поучительными, добавил Тольятти, потому что надо было бороться раньше.

Последние годы жизни Джолитти были печальными. 30 апреля 1927 г. он писал одному старому другу: «Политическая жизнь — это очень скверная жизнь. Я вошел в нее, не желая этого. Но если бы я родился второй раз. то пошел бы в монахи. И я очень рад, что никто из моих детей и внуков не проявляет ни малейшего намерения в эту жизнь войти»{177}. Но мне кажется, что, если бы Джованни Джолитти родился вторично, он опять занялся бы политикой. Только, может быть, все было бы немножко иначе. Кстати, насчет одного из своих внуков «человек из Дронеро» ошибся: Антонио Джолитти — видный деятель Социалистической партии.

Когда Тольятти произнес свою туринскую речь, многие в Италии называли ее «актом воскрешения или реабилитации Джолитти». Вне зависимости от моральных оценок и несколько упрощенных аналогий надо признать, что по своему политическому таланту Джолитти выдерживает сравнение с графом Кавуром. И не случайно в заключительной части своей речи Тольятти сказал, что Джолитти «пошел дальше всех других буржуазных деятелей как в понимании потребностей народных масс, так и в попытке создать политический строй, основанный на демократии, так и в выработке программы, в которой заметна, пусть в зародыше, надежда на обновление»{178}.

Жизнь сложнее всех логических схем. Такие убежденные консерваторы, как Гаэтапо Моска и Луиджи Альбертини, не приняли фашистской диктатуры. Моска 12 марта 1925 г. произнес в сенате речь по поводу «прерогатив главы правительства», — речь юриста, сухую, сдержанную, но откровенно оппозиционную. Луиджи Альбертини, вначале державшийся очень осторожно, тоже перешел в оппозицию, и в ноябре 1925 г. ему пришлось расстаться с «Коррьере делла сера»: директором газеты был