Неизвестный Тарковский. Сталкер мирового кино - Ярослав Александрович Ярополов

«Святой Антоний», «Гофманиана». Он хочет возместить все, что недоработал в последние годы. Но и здесь – как всегда – давят денежные заботы. Из перестройки старой башни ничего не получается.

Альберто Барбери[13]. Он всегда заходил за мной. Просто приходил и говорил, к примеру: «Поедем куда-нибудь». Мы садились в машину и ехали в горы. Или шли собирать ежевику, рвать цветы… Он не любил быть среди людей… Он хотел жить уединенно, понимаешь?

Ну он встречался с моей семьей, потому что мы немного дружили. Но он был нелюдим. Он всегда здоровался со всеми, когда проходил мимо, даже с детьми в деревне. И потом он хотел наладить деревенский оркестр, он любил такие штуки; он говорил мне, что очень любит музыку. А потом он уехал отсюда, вот все и кончилось.

Он хотел придумать какие-то особенные костюмы для музыкантов, помню, он сказал: «А теперь я хочу придумать для вас костюмы». Он хотел выстроить здесь дом. Я обещал поработать для него. Он хотел очень маленький дом.

Статуя ангела…

Возник на экране пейзаж– грозовое небо, облака, лучи солнца, временами пробивающиеся сквозь них.

Цитата Тарковского. Как хочется иногда отдохнуть, обратиться к какому-нибудь иному взгляду на смысл человеческого существования. Восток всегда был ближе к вечной истине, чем Запад; но западная цивилизация захлестнула Восток своими материальными требованиями к жизни. Запад орет: «Сюда, вот я! Взгляните на меня! Послушайте, как я могу страдать и любить! Каким несчастным и каким счастливым я могу быть! Я! Я! Я!!!»

А Восток ничего не говорит о себе. Он полностью растворяется в Боге, в природе, во времени, и он во всем вновь находит себя. Он способен открыть в себе все.

На экране– Андрей Тарковский. Кадры сняты в Европе. Он молчит, раздумывает, погружен в себя…

Эрланд Юсефсон. Чужестранец, который мне очень близок. Человек, охваченный вечным желанием создавать мир. Человек, который всегда нес в себе творческий заряд, который творил заново дождь, облака, выражение на человеческом лице. В его присутствии можно было вплотную приблизиться к чуду жизни. Он постоянно размышлял над этим. И одновременно шутил, смеялся, затевал игры; в нем было много кокетства. Он любил самого себя, свое тело, свое лицо. Он очень хорошо знал, как выразить самого себя в ландшафте, потому что он был очень открытым человеком, наивным, как и многие люди искусства. Он в самом деле был человеком творческим и парадоксальным – в том смысле, что мог быть одновременно открытым и таинственным, серьезным и игривым, в нем была особая нежность, он мог как-то по-доброму прикоснуться к человеку.

Мы видим фотографии молодого Тарковского – в поле у мольберта; вот он сидит на бревне;

Андрей на сибирской реке Курейке во время геологической экспедиции; Андрей на рыбалке в русской деревне – улыбается, доволен уловом; Тарковский на фоне декорации дома во время съемок «Зеркала»; сидит в лесу под деревом – фото того же времени.

Лондон. Вид театра Ковент-Гарден.

Автор. Лондон. Сентябрь 1983 года. Королевская опера Ковент-Гарден. Клаудио Аббадо приехал к нему с просьбой о постановке оперы Мусоргского «Борис Годунов». Он охотно взялся за это. Остались только фотографии; задуманный фильм так и не был сделан.

Зал театра Ковент-Гарден. Фотографии рабочих моментов постановки оперы Мусоргского «Борис Годунов». Фото – Тарковский, исполнитель роли царя Бориса Роберт Ллойд и дирижер Клаудио Аббадо.

Клаудио Аббадо. Да, таких режиссеров, как Тарковский, я еще не видел. Он был… например, еще на первой репетиции он сказал: «Сыграй-ка эту сцену музыкально». Он никогда не говорил: «Ты должен то, ты должен это». Я спросил: «Какая позиция?» – «Нет, я хочу сначала послушать…» Ну мы сделали музыкально. И тогда он очень медленно сказал: «Так, так и так…» А на следующий день он сделал все по-другому. Всегда изменял, и всегда получалось лучше. Он почти все импровизировал. Но всегда с совершенно ясной идеей. Конечно, мы много говорили с ним. И Бах, это была гениальная идея; как… как, например, эта идея насчет Бориса. Он спит на карте России, а дети играют… а другим нельзя… в Россию. И Шуйскому тоже… и я нахожу, это было в самом деле гениально. Эту идею мы обсудили, это должно было остаться и для фильма.

Все еще впереди…

И другая идея, к примеру… во второй картине с Пименом и Лжедимитрием… прекрасно, музыкально, но скучно, потому что совсем не подходит… там только два человека, которые говорят или поют, а он сделал нечто невероятное, прекрасное. Я с самого начала говорил ему – это самая опасная сцена, ты должен что-нибудь найти, и он много дней раздумывал и нашел. Жаль, что кинокамеры не было в тот момент. Он велел медленно затемнять… на сцене мало движения… а публика не поняла, в чем дело… и потом Пимен вдруг рассказывает… царь убил всех… все, все мертвы. Потом медленно светлеет, и видно всех убитых, в крови… и виден маленький Димитрий, он тоже убит. Мне кажется, это было гениально, эта вот идея. Это был такой человек… и потом, действительно, он каждую минуту спрашивал: «Это ложится под музыку? Все в порядке с музыкой?» Он преклонялся перед музыкой, а это, к сожалению, редко бывает у режиссеров.

На экране фотографии – сцены из оперы Мусоргского «Борис Годунов» в постановке Тарковского.

Звучит гениальная музыка Мусоргского. Англия, Вейкхёрст-Роуд – пригород Лондона.

Ирена Бресиа[14]. Было нелегко выйти на Тарковского… и я пыталась сделать это окольными путями, через его ассистентов… Я вела длительные телефонные переговоры, и наконец выяснилось одно условие: Тарковский хотел денег. Он не хотел давать интервью бесплатно. Он потребовал около 800 швейцарских франков, а у меня такой суммы не было, и я попала в трудное положение – но наконец мне помог один друг. И я полетела в Лондон и с некоторым опозданием подошла к одному из этаких стандартных домов в пригороде Лондона. Звоню, и мне открывает дверь невысокий человек, весьма нелюбезный, кутается в плед и говорит мне, что он совсем меня не ждал. И что он вообще не настроен говорить со мной. Но деньги были, и я положила их на стол. И Тарковскому пришлось говорить. Его унизили, и он ненавидел меня за это. Он все время теребил этот плед и говорил, что он болен и что с журналистами