Дорога на две улицы - Мария Метлицкая

У Машки своя жизнь. Юная. Какой с нее спрос? Звонила прежде раз в неделю – и на том спасибо. А если уж забегала… То просто счастье.

А то, что она больше любит Елену, – какие уж тут обиды! И так все понятно. Елена ее взяла, Елена вырастила. Елена. Она, Елена, ей родная.

Ольга. Ольга чудесная. Настоящая. Только сама неустроенная, в глазах беспокойство. Нервная, головные боли мучают. Она, Гаяне, знает, что такое женское одиночество. Не приведи бог. Да и кто она Ольге? Чужая тетка, бывшая отцовская жена.

Никого. Когда умерла Елизавета, Гаяне поначалу вздохнула. Все, отмаялась. Бедная! Как тяжело уходила! Про себя Гаяне тоже подумала – отосплюсь. Устала за эти годы так… Мечта была одна – лечь в постель часов в десять и проснуться в восемь. И чтобы ни разу ночью не встать. А раньше вставала по пять, а то и шесть раз – к свекрови. То напоить, то поменять простыню, то дать таблетку, то померить давление.

И вправду – спала. Дня четыре подряд спала как убитая. А когда выспалась – поняла, что никого больше у нее нет. И хлопот, правда, тоже нет. А разве это хорошо? Когда человеку не о ком заботиться? Поняла тогда, что Елизавета и была ее семьей. Единственным родным и близким человеком на всем белом свете, который нуждался в ней.

Она не заметила, как уснула, а проснулась оттого, что очень замерзла. Она встала с кровати, подошла к окну и увидела совершенно другую картину. За одну ночь пейзаж за окном абсолютно переменился – крыши домов, козырьки подъездов, дорожки перед домами – все было покрыто белоснежным и сверкающим одеялом первого, самого чистого снега. Солнце светило так ярко, так ослепительно, что она невольно сощурила глаза. За башней крана, стоящей совсем близко, раскинулась березовая роща, тоже щедро припорошенная снегом.

Она пошла в ванную, потрогала рукой белую кафельную плитку, включила горячую воду и долго грела под сильной струей озябшие руки.

Потом достала из коробки эмалированный ковшик – первое, что попалось под руку, налила воду и включила газ. Оттуда же, из коробки, извлекла пачку черного чая, овсяное печенье и остатки вишневого варенья. В любимую, еще Елизаветину, кружку налила чай и принялась «завтракать».

Улица за окном оживилась – загудела стройка, забегали шустрые грузовики и легковушки, из уже заселенных подъездов выбегали люди и торопились к автобусной остановке. Подъехал крытый грузовик, и из него стали выгружать скарб такие же, как она, новоселы.

Гаяне глубоко вздохнула, допила чай и, оглядев и обойдя еще раз свои «хоромы», принялась за дело.

Трудилась она почти до самого вечера. Присела только тогда, когда день за окном устал, потемнел и почти затих.

Она постелила себе постель, налила еще чаю, зажгла маленький ночничок с уютным бумажным колпачком и наконец улеглась.

Устало вытянув ноги, она в блаженстве закрыла глаза – предвкушая сладкий и глубокий, непременно глубокий – от усталости – сон.

И в этот блаженный момент в дверь позвонили.

Она испуганно нашарила тапки, накинула халат и, прихрамывая (артритные дела, возраст), поспешила к двери.

– Кто? – настороженно спросила она.

– Дед Мороз! – весело ответил ей знакомый голос.

На пороге, румяная, с выбивающимися из-под розовой вязаной шапки густыми темными локонами, смеялась ее единственная внучка Машка.

За ее спиной стоял Машкин дед, Борис Васильевич Луконин. Ее бывший муж. Чуть поодаль, прислонившись к стене, – Елена. Стояла и улыбалась. Опершись рукой на новый, белоснежный ящик – холодильник.

– С новосельем! – прокричали они хором.

И Борис вытянул из-за спины бутылку шампанского.

Гаяне, привалившись к стене, шумно охнула, взялась за сердце и… конечно, расплакалась.

Привыкла она к своему новому жилью не скоро, года через два. А когда привыкла, научилась находить и в этом свои, утешительные только для новоселов, прелести. Например, свежий воздух, наличие небольшого, но чистого еще леска с белками и ландышами ранней весной, простором, открывающимся с высоты ее одиннадцатого этажа.

Правда, с продуктами было туго. Да и что ей особенно было надо? Хлеб и молоко в ларек привозили, а за деликатесами вроде российского сыра и докторской колбасы она выезжала раз в неделю в центр, на Горького. И это тоже был своеобразный ритуал. Она с удовольствием проходила по длинной главной улице города почти до Белорусского вокзала, «надышивалась» горьким, знакомым воздухом старого центра. Покупала у Филиппова калачи и коричное печенье и, тяжело вздохнув, спускалась в метро.

Ни разу она не съездила туда, на старую улицу, где прошла вся ее жизнь.

Смелости не хватало.

Выйдя из метро на улицу и ожидая автобус, который должен был отвезти до дома, она представила, что это уже не Москва. Тетки в цветастых платках торговали на опрокинутых ящиках зеленью с огорода, мелкими местными яблоками с побитыми бочками и даже деревенским молоком в трехлитровых банках.

Мальчишки предлагали огромные, разлапистые, словно фиолетовое и белое облака, букеты сирени и черемухи, старый дедок в меховой ушанке даже в летнее время, сиротливо пристроившись к горластым и наглым торговкам, раскладывал на газетке грибы кучками. Горка лисичек или маслят, и отдельно – благородные боровики и подосиновики.

Она медленно проходила мимо торговцев, покупала молодую зелень и огурцы, пробовала смородину, неумело пыталась торговаться. Разумеется, ей не уступали: торговки – великие знатоки психологии. И замирала перед дедком в ушанке. Ей очень хотелось грибов. Она вспоминала Еленины грибные пироги, но… Как всякому кавказскому человеку, зверь под названием «грибы» казался ей опасным и не очень понятным.

Квартира ей уже нравилась, особенно ванная и кухня. Каждый день она мыла полы и натирала до блеска кафельную плитку.

После прогулки по окрестностям и обеда наступало блаженное время. Она читала.

И это было такое счастье! С благодарностью она вспоминала Елизавету Семеновну, свекровь, которая и приучила ее, почти безграмотную и совсем темную девочку, к этому волшебному и восхитительному занятию. Ненавязчиво объясняя, что большего счастья нет – узнавать про чужие судьбы, познавать города и страны, которые воочию не увидеть никогда. Никогда.

Машка приезжала раз в неделю. Конечно, ненадолго. Так с порога и заявляла.

Но полчаса или минут сорок были ее, Гаяне. Она смотрела на без умолку щебечущую внучку и сердце, сжатое столько лет в ледяной, жестко скрюченный и беспрерывно ноющий узел, словно оттаивало, раскручивалось и распрямлялось.

Она смотрела на внучку и находила в ней черты и гримасы дочери, размытые безжалостным временем. Не забытые, нет. Именно – немного стершиеся. И чуть позабытые.

Машка беззастенчиво поглядывала на часы, чмокала ее в щеку и… испарялась, как самое прекрасное на свете видение.

А она, растеряха, только потом вспоминала и горестно спохватывалась, что «девочку не покормила».