Дорога на две улицы - Мария Метлицкая

И никаких вопросов. Ни у врачихи, ни у нее.

Больше Дима Колобов ей не звонил.

Да нет, вопросы, конечно, возникли. У нее, в тот же вечер. Подумала со злостью: «И на черта мне этот эпикуреец, маменькин сынок?» Тогда, на Алтае, все было обманом. Миражом. Настоящий Дима Колобов здесь и сейчас, под теплым и уютным крылышком маменьки. И ничего ему не надо, по большому счету. Ни семьи, ни ребенка, ни ее, Ольги Лукониной.

Черт с тобой, толстый инфант! Много чести! Этого ребенка я рожу для себя!

И подниму – не сомневайтесь!

И она порвала направление на аборт.

А смелость ее прошла на следующий день. Дело вовсе не в смелости или трусости – так повернулась жизнь и сложились обстоятельства.

Навалилось опять сразу и по полной – у отца начались неприятности на работе. Какие-то дурацкие проверки по хозяйственной части. И много чего обнаружилось. Например, беззастенчиво-наглое воровство завхоза во время недавнего ремонта двух старых корпусов. И одновременно с ремонтом – строительство дач главврача и этого самого завхоза. Обнаружились недостачи плитки, паркета, дверей и унитазов. А тут еще всплыл факт строительства дачи самого Луконина.

То да се, выезд следственной группы в дачный поселок, актирование и прочая ерунда – ничего, разумеется, не подтвердилось, а мерзостей, слухов и сплетен было предостаточно. В «Труде» вышла разоблачительная статья «Воры в белых халатах». Обвинения в адрес Бориса Луконина не прозвучали, а имя промелькнуло. А кто будет вчитываться и разбираться? Обыватели не будут. А фамилию Луконин запомнят.

В итоге отец свалился со вторым инфарктом. В свою больницу, под обстрел многозначительных взглядов и шушуканий, лечь не захотел. Эля устроила его в Кремлевку. И тут опять ворох сплетен – сам-то в обычной больнице не лечится! Залег по блату на мягкие диваны и усиленную кормежку.

Отец совсем сдал – как-то очень быстро, за пару недель, – превратился в испуганного и слезливого старика.

В Ельце свалилась бабушка Нина – возраст, что поделаешь. От Москвы опять отказалась – болеть будет дома. Слава богу, возле нее крутился «сердешный друг». Но все равно – душа болела и покоя не было.

В ночь Ольга садилась в машину и гнала в Елец – то лекарства, то фрукты.

Елена проводила все дни в больнице у мужа.

Бабка Нина Ольге жаловалась:

– Родная дочь, а приехать не может! Времени не нашла. Вот и подыхаю тут одна, у чужих людей на руках.

И сухонький ее кавалер, Илья Родионыч, мелко кивал плешивой головой и поддакивал:

– Дети, Ниночка, редкие сволочи!

Никаких доводов Нина Ефремовна не принимала. Ольга поняла, что уговаривать и объяснять бесполезно.

Старость – это не только опыт и мудрость. Старость – это еще и обиды, и требования. И эгоизм, и нежелание понять и посочувствовать. И капризы, вечные капризы.

Верно говорят: что стар, что мал.

Обиднее всего был комментарий бабки про отца и его инфаркт:

– Допрыгался!

От возмущения Ольга расплакалась. Как же бабка его ненавидит! Всю жизнь. А главное – за что?

Нина Ефремовна пояснила: жизнь дочери сломал именно он! Лишил профессии, свалил на нее весь быт, Никошу тащила она, Машку-маленькую, его, между прочим, внучку, – тоже. А Гаяне? Кто она Елене? Бывшая жена ее мужа. А кто о ней заботится? Он? Я вас умоляю! Опять она, Елена. И еще этот Сережа…

Короче говоря, бедная дочь, несчастная Елена. А вот чтобы пожалеть эту несчастную дочь, посочувствовать… Войти в ее положение…

Нет. Обиды и обиды. Вот так, никакой последовательности. Заключение – муж важнее матери. С этим Ольга и уехала.

И это еще не все: опять проблемы с Сережей. И какие! Из дома пропала крупная сумма денег. Ольга пытала:

– На что? Ты объясни! И я сама дам тебе денег! Только объясни, на что!

Молчит. Взгляд сквозь нее. Упырь, ей-богу! И это ее родной племянник. Дальше больше – очередная смена школы. С его-то характеристикой! Дошла до завроно – и там скандал. Когда же вы нас оставите в покое! С боем устроила в профтехучилище. Господи! Может, хоть водопроводчик из него получится!

Идя по коридору училища под громкое цыканье и шуточки прыщавых развязных студентов, она внутренне содрогнулась – ну и рожи, прости господи! Ну и публика! Словно только что из колонии для несовершеннолетних!

Отчасти это была правда.

Впрочем, сейчас было не до Сережи. У Машки случился роман. Да ладно бы с ровесником – со вполне половозрелым, тридцатилетним женатым мужиком.

Машка была влюблена до обморока – если он не звонил, к ночи у нее поднималась температура. К телефону она не разрешала подходить никому – тут же выкатывалась в коридор и шумно вздыхала.

Весь день крутилась она возле трубки и смотрела на Ольгу больными глазами.

– Поговори! Хотя бы поговори со мной! Он – необыкновенный! – с придыханием говорила бедная Машка. – Таких нет на всем белом свете!

Ольга присаживалась на край ее кровати и… через минуту засыпала.

Машка обижалась и переставала с ней общаться.

– Никому до меня нет дела! Ни Леночке, ни деду, ни тебе!

К Гаяне, которая теперь полностью была на Машке, та почти не ездила.

Разумеется, Гаяне не роптала. Сидела молча в своих «лесах» и тихо страдала за всех.

Ольга умудрялась ездить и к ней. С Машки взятки гладки: «Мне плохо» – и все.

Молодость эгоистична, что поделать.

А сроки поджимали. На двенадцатой неделе она легла в больницу. Точнее, не легла – «забежала». Врача нашла, разумеется, Эля.

Отлежавшись после экзекуции пару часов, с кровавой пеленкой между ног, она села в машину и поехала домой.

Какой ребенок, господи!

У нее на руках – целый детский сад. Или – психиатрическое отделение. Или – богадельня. Как хотите!

Надо выхаживать отца. Мать совсем валится с ног. Уследить за Сережей. Разобраться с влюбленной и несчастной Машкой. Патронировать Гаяне. И наведываться в Елец, к бабке.

И все это – она.

Потому что больше некому. И потому что она отвечает.

Просто всегда отвечает за всех и за все.

Вот только за себя не получается, как оно обычно и бывает.

Как-то поехала к Эле – забирать остродефицитную черную икру для отца.

Там увидела Эдика, свою, между прочим, первую любовь, так сказать.

Встретила на улице – ни за что бы не узнала в этом мордатом, толстозадом, опухшем и каком-то раскисшем мужике в бархатном халате, из-под которого торчали очень белые и совсем безволосые ноги, тоненького кудрявого и большеглазого мальчика, ее первую детскую любовь.